Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар
Все это: и про утечку газа, и про замыкание, и про то, что Сью так вовремя отправилась покормить котят, и про заживо сгоревших остальных членов семьи — Сэм узнал много позже. Что-то — от родителей, о чем-то говорили в школе, у одного парня двоюродный брат служил в пожарной бригаде, и хотя он не дежурил в тот день, но рассказывал слышанные от других ребят-пожарных жуткие подробности насчет Филиасов. Все это было потом. А в тот день Сэм просто увидел складывающийся внутрь пылающий дом и пожарного, который вытащил Сью через заднюю дверь.
Прошло больше тридцати лет, но Сэм до сих пор помнит, как здоровенный пожарный усадил Сюзан на подножку машины «Скорой помощи», накинул ей на плечи одеяло… Сью прижимала к животу котенка. У нее был странный, отсутствующий взгляд. Она ни слова не говорила, не плакала. Сидела, вцепившись одной рукой в котенка, а другой теребила подол платья. Подошел врач, стал осматривать девочку. Она послушно поворачивала голову, поднимала руки, но все равно была похожа на тряпичную куклу. И лицо ее по-прежнему ничего не выражало, в глазах была пустота, словно пожар, унесший ее семью, выжег ей душу, словно вся жизнь, которая в ней была, выгорела, как выгорает кислород в наглухо закрытой комнате.
Сейчас Дженни напоминала мужу эту пятилетнюю девочку с пустыми глазами. Она смотрела мимо него. Она позволяла себя одевать, когда Сэм ставил перед ней тарелку, не глядя съедала все, что он ей накладывал, но Сэм очень сомневался, что она чувствует вкус еды. Как-то раз он поймал себя на мысли, что, если на тарелку Джейн вместо бифштекса с зеленым горошком положить картофельные очистки или пригоршню целлюлозной крошки, она запросто это съест и не заметит.
Если бы она плакала, кричала, била посуду, было бы лучше. Ну, может быть, не лучше. Но совершенно точно — проще. Если бы Дженни рыдала и била посуду — можно было бы что-нибудь сделать. Можно было бы сграбастать ее в охапку, и держать, крепко держать обеими руками, и не отпускать, даже если бы она стала молотить его кулаками в грудь, и найти какие-то слова, и кричать ей эти слова до тех пор, пока она не затихнет, обессилев, пока не услышит его. Но она не кричала, не плакала, не слышала, не видела… Она была где-то далеко, так далеко, что не дозовешься.
Перед сном Сэм брал Джейн за руку, вел в ванную, ставил под душ, тер мочалкой спину. Он сидел рядом, пока она чистила зубы, а потом брал ее за руку и отводил в спальню. Рука была холодная, немного липкая и совершенно безжизненная.
Иногда, лежа в постели, Джейн принималась яростно обкусывать ногти. Сэм брал ее за руку и держал (мягко, но крепко) до тех пор, пока она не засыпала.
Психолог, который консультировал Джонсонов, сказал Сэму, что Джейн непременно должна говорить о том, что происходит у нее в душе, о том, что она чувствует. Но Джейн не хотела беседовать с психологом, сидела молча, казалось, не слыша, что этот шринк ей рассказывает. Джейн не говорила о том, что сейчас чувствует, ни шринку, ни Сэму. Она вообще почти не говорила. На все вопросы мужа отвечала: все о’кей, я буду в порядке, мне просто нужно время. Когда Сэм пытался ее обнять, она не отстранялась, но и не отвечала на объятие. Наверное, ей действительно нужно время. Наверное, время пройдет — и все наладится.
Что чувствовал сам Сэм? Странно, но он ничего не чувствовал. Абсолютный ноль по шкале Кельвина. Минус 273 градуса Цельсия. Минимальный предел температуры, который может иметь физическое тело, — вспомнил Сэм определение из университетского курса физики. Температура — это показатель и мера энергии, заключенной в физическом теле. Когда температура — абсолютный ноль, это значит, что тело ничего не излучает, нет в нем никакой энергии. То есть и тела как бы не существует. Тебя нет, хотя ты вроде бы есть…
Сэм чувствовал себя не человеком, а конденсатом Бозе-Эйнштейна, облаком неподвижных, замерших в вакууме атомов. Все внутри было выморожено, застыло и, казалось, вот-вот рассыплется в колкую обжигающую льдистую пыль. Нет, он ничего не чувствовал. Он заботился о Дженни, потому что должен. Потому что без него она сейчас пропадет. Но не испытывал ни жалости, ни сочувствия — просто не мог. Что-то у него внутри отказало. Какой-то механизм, отвечающий за чувства. Может быть, он просто не работает при абсолютном нуле. Так же, как автомобиль не заводится в сильный мороз. Может быть, когда-нибудь позже внутри у Сэма оттает и механизм запустится по новой. А может, нет. Сэм не знал. И, если честно, не хотел об этом думать. Все, что он мог, — это делать ежедневные рутинные дела. Побриться с утра, накормить и одеть Дженни, встретиться с адвокатом. Провести совещание, вечером уложить жену в постель, дать снотворное, следить, чтобы она не кусала ногти…
Судья сказала, что они должны съездить в приют, посмотреть, как там живут дети. Что ж, о’кей. Они съездят. Если судья считает, что такая поездка необходима, — разумеется, почему бы и нет? Возможно, она права, и их Люису действительно не нужно там быть. А может, не права. Надо съездить и убедиться. Определенно, Сэм хочет, чтобы Люису было хорошо.
Действительно ли он этого хотел? Любил ли он этого ребенка, которого родила чужая женщина, которого он, Сэм, два раза держал на руках и видел от силы шесть часов? Что он чувствовал к этому малышу, не вполне своему и не вполне чужому? Сэм боялся задавать себе такие вопросы. А если бы задал — не смог бы ответить. На том месте, где раньше в нем жила горячая любовь к еще не появившемуся на свет сыну, страстное желание увидеть, как он появляется на свет, растить его, заботиться о нем, теперь была стылая пустота, все тот же абсолютный ноль. Разумеется, они сделают все, чтобы вернуть Люиса. Разумеется, они пойдут до конца. Но, думая о Люисе, Сэм не представлял себе ребенка, его маленькие пальцы, его запах, его сморщенный нос. Это было только имя, камень преткновения, проблема, которую надо решить, больной зуб, из-за которого не спишь ночами, — нечто причиняющее постоянную боль, нечто, от чего хочется… Избавиться? Пусть так. Вылечить или вырвать с корнем, что угодно, только бы не болело больше…
За тот месяц, что Сэм не видел Люиса, в памяти почти стерлись детали. Он почти не помнил, какого цвета у Люиса глаза, есть у него волосы или нет, какого он размера… Все силы уходили на попытки вернуть сына. На любовь к этому ребенку сил, похоже, не осталось. А может, это просто инстинкт самосохранения? Может, мы прекращаем любить того, из-за кого испытали слишком много боли, просто чтобы не сойти с ума? Что ж, может, и так.
…Джейн застонала во сне, громко всхлипнула, вцепилась в одеяло. Сэм сел рядом, обнял, стал укачивать ее, словно она — маленькая девочка, чудом спасшаяся из горящего дома. Действительно ли она спаслась? Не станет ли она вот такой — тенью самой себя, пустой, выпотрошенной оболочкой — навсегда? Не останется ли бродить по выжженным дотла коридорам навечно? Вернется ли к жизни? Вернется ли к нему?
