Владимир Киселёв - Весёлый Роман
Мы живем в трехмерном мире. Все, что мы видим вокруг себя, мы воспринимаем в трех измерениях — вдоль, поперек и вверх. Колхозный сад, в который повел нас с Людой Илья Гордеевич, имел только два измерения — вдоль и вверх. Поперек — отсутствовало. Деревья были плоскими, как листы гербария, какой мы готовили в школе на уроках ботаники. Яблони посадили длинными рядами, а ветви закрепили на шпалерах — проволоках, натянутых между столбами.
Илья Гордеевич показывал: «пепин шафранный», «славянка», «кальвиль снежный».
— А зачем их так растягивать?
— Есть свой расчет. Сад у нас молодой. Если бы его посадить по-обычному, он начал бы плодоносить на десятый год. А пальметта плодоносит на четвертый. Это первое. А второе — так легче с уборкой. Деревья ниже, ветки растянуты. А главное — урожай большой.
Эта полесская бедная земля, о которой, по словам Ильи Гордеевича, была сложена поговорка: «Лісу — хоч бийся, води — хоч мийся, а хліба — хоч плач» 40 , — хорошо родила яблоки.
— Так и хозяйнуем, — сказал Илья Гордеевич. — Льноводство, садоводство, птицеводство.
Садоводство мне понравилось, но вот птицеводство…
Я еще прежде спросил у Оксаны Митрофановны как у специалиста, почему от Киева до Залесья во всех селах держат только леггорнов.
— А где вы их видели? — удивилась Оксана Митрофановна.
— Да везде. Вот хоть и у вас.
— Это не леггорны. Леггорны другие. Эта порода называется «русские белые».
Я подумал, что «русскими белыми» в гражданскую войну называли совсем другую породу.
— А откуда же взялось столько «русских белых»?
— Колхозы разводят. А люди берут цыплят в инкубаторах, яйца под наседок подкладывают. Выгодно. Несутся хорошо. Поэтому другие породы и перевелись.
Мы с Ильей Гордеевичем и Людой зашли на птицеферму. Крупная организация. Пятнадцать тысяч кур, которых обслуживают пять птичниц. Работы хватает. Кормят этих тварей как в санатории — четыре раза в день. Яиц они несут по сто восемьдесят девять штук в год на каждую курицу. Все яйца нужно собрать, за всеми курами нужно убрать, к тому ж у них бывают их сложные куриные болезни, и поэтому их нужно лечить и ублажать. Цыплят кормят крутыми яйцами, творогом, крупами, дают им антибиотики и рыбий жир.
Шумно на этой птицеферме. И очень воняет. В общем, у нас в литейном как-то тише и прохладней.
Возле птицефермы мы встретили председателя колхоза Кирилла Ивановича Филимоненко — младшего брата колхозного кузнеца. Он был совсем непохож на брата — толстый, подвижный, веселый дяденька. Председатель подмигнул Люде, поздоровался с Ильей Гордеевичем, пожал мне руку, сказал:
— Слышал, слышал, как на вербе груши растут, — и радостно сообщил Илье Гордеевичу: — Отказали. Говорят, никому не нужны эти рекламные трюки.
— Я ж предупреждал, — с достоинством отозвался Илья Гордеевич.
Председатель махнул рукой и, не прощаясь, часто и торопливо перебирая ногами, покатился на ферму.
Мы пошли домой. По дороге Илья Гордеевич рассказал, что колхоз имеет свой консервный завод. Овощные консервы и маринованные грибы получаются очень хорошие. Получше, чем на иных государственных заводах. Вот председатель и придумал заказать в Чернигове, в типографии яркие цветные наклейки на консервные банки с такой надписью: «Колхоз имени XVIII партсъезда села Залесье всем своим достоянием отвечает за качество этих консервов».
Илья Гордеевич смущенно покашлял.
— Тут до вас милиционер…
— Какой милиционер?
— Да Михайло. Здешний.
— А где он?
— В холодке. Под грушей вас дожидается.
Люда как-то напряглась и с опаской посмотрела на отца. Яблоки, выросшие в одну ночь на тополе, по-видимому, уже заинтересовали местную милицию. Во всяком случае, я других грехов за собой не чувствовал. А может, это по поводу плаката, появившегося на колхозном коровнике? У входа? Доярка Анна Голобуская, которую Люда спасла во время пожара, оказывается, иногда доливала воду в молоко. И пацаны — еще до моего приезда — повесили у входа в коровник плакат: «Нема надою — доллєм водою» 41 . На него никто не обратил внимания, но вот приехало какое-то районное начальство, которое внимательно читает все плакаты, и устроило скандал. Все считают, что и это моих рук дело. Теперь еще долго со всеми сельскими происшествиями будут связывать мое имя.
— Сейчас выйду, — сказал я неохотно.
Под грушей на лавочке сидел немолодой старшина в парадной, отглаженной форме, свежевыбритый и даже напудренный. Казалось, весь сад благоухал «Шипром». Старшина вскочил, надел фуражку и поднес ладонь к козырьку.
— Старшина Аксенов. Он подал мне руку.
— Здравствуйте, — ответил я настороженно.
— Присаживайтесь. — Старшина снова снял фуражку. — Мне, понятное дело, известно, для какой цели вы сюда приехали. И, как говорится, бессовестно отрывать вас от ваших дел. Только нуждаюсь я в небольшой консультации.
Я молчал, ожидая, что последует дальше. Старшина тоже помолчал, но так и не дождавшись моего вопроса, сказал:
— ИЖ у меня. Только никак не могу отрегулировать реле обратного тока. Как результат — аккумулятор разряжается. В авторемонтные мастерские обращался, и с механиком спиртзавода, с самим товарищем Махиней советовался, и даже на курсы повышения водителей ездил. К преподавателям. Говорят, транзистор может помочь. Я добыл этот транзистор. Только куда его поставить и как, никто не знает.
Я вспомнил, как однажды Виля зашел в магазин, в отдел радиотоваров, и потребовал у продавщицы: «Насыпьте мне на трешку полупроводников».
— Какой же транзистор вы достали?
Милиционер вынул из-за подкладки фуражки полупроводниковый диод. Я осмотрел его.
— Сойдет, — сказал я. — Паяльник у вас найдется?
— Так точно! — отчеканил старшина Аксенов.
— Тащите его сюда. А где ваш пегас?
— Вы его видели? Это правильно — пегий он у меня. Сейчас пригоню.
Я заменил реле обратного тока диодом и заодно отрегулировал карбюратор.
Старшина Аксенов достал из-под седла бутылку арабского рома «Негро» с негритянкой на наклейке и русской надписью.
— Это вам за труды.
— Ну и ну! — восхищенно покрутил головой Илья Гордеевич. — Выходит, что Михайло не только брать, но и давать умеет.
Сергейка до сих пор щеголял в моих часах.
— Который час? — спросил я у Люды.
— Шесть. Или половина седьмого. Кувшинки закрываются.
— А они что, всегда в одно время спать ложатся?
— Всегда. И не только они. Все цветы.
— И одуванчики?
Что-то другие названия цветов мне не приходили в голову.
— Одуванчики закрываются в два часа дня. А просыпаются в пять утра. Как птичницы.
— А эти? — Я показал на куст, который рос на берегу.
— Это шиповник. Он ложится спать в восемь вечера. Не веришь?
— Верю.
У них тут были свои часы. Цветочные. И время свое они, как цветы, измеряли часами и днями, а не секундами и минутами.
Мы шли по лугу вдоль опушки леса. На лугу паслось с десяток коров. За ними, как пастухи, ходили два аиста.
— Эти аисты — дрессированные, что ли?
— Почти дрессированные. Лягушки прячутся от них под кочки. А коровы, когда ступают, вспугивают лягушек, лягушки подпрыгивают, и птицы их подхватывают.
На опушке мы увидели сосну, которую Люда так хотела мне показать. Интересная сосна. Может, не настолько, чтоб экскурсии к ней устраивать, но все равно любопытно.
— А почему она на ногах?
Люда рассказала, что сосновое семечко попало в трещину на высоком пне и проросло. Пень сгнил, а корни дотянулись до земли и укрепились там. Теперь от пня ничего не осталось, а сосна стоит на своих корнях, как на ходулях.
На самом краю села из-за деревянного некрашеного забора выскочила собачонка. Маленькая, плюгавая, черная, с желтыми подпалинами. Она звонко и злобно лаяла. Говорят, что самый лучший способ унять собаку — не обращать на нее внимания. Я и не обращал. Шел не оглядываясь.
Собачонка умолкла, забежала перед нами, даже завиляла своим крысиным хвостом, а потом вдруг тяпнула меня за ногу между кедом и штаниной. И молча побежала за свой забор. Я машинально наклонился — зубы у нее были острые, и потекла кровь, — поднял небольшой обломок кирпича и швырнул его в собачонку.
Как она завизжала! Пронзительно, горько, обиженно. Я ускорил шаги. Мне не хотелось встречаться с хозяевами этой твари.
— Больно? — расстроилась Люда. — Может, к врачу?.. Она, конечно, здоровая, я ее знаю, это собака Морозенков, она всегда такая кусачая.
— Чепуха, — сказал я. — Не имеет значения.
Я стал сочинять, как эта собачка пишет сейчас на меня жалобу, в которой утверждает, что я первый бросил в нее камень, а она была вынуждена меня укусить в порядке допустимой самообороны. Но на Люду я не смотрел.
