Хавьер Мариас - В час битвы вспомни обо мне...
– Тогда ты не можешь определить, кому эта женщина звонила – Деану или Марте.
– Не могу.
– Сейчас буду я. Это я, – поспешил я объяснить, прежде чем мы услышали следующее сообщение (тоже неполное), за которое мне было так стыдно: «…если не возражаешь, можем встретиться в понедельник или во вторник. Если не можешь – придется перенести все на следующую неделю: со среды я буду завален работой». Как я мог сказать «буду завален работой»? Что за комедию ломал? – снова подумал я. Я был сам себе противен. Ухаживания всегда кажутся пошлыми, когда смотришь на них со стороны или вспоми– наешь о них (тем более, когда начинаешь ухаживать за кем-нибудь другим). Слушая вместе с Луисой свой голос, записанный на пленку (как давно это было!), я смотрел на себя со стороны и слышал себя со стороны, но, что еще хуже, сейчас я, похоже, снова начинал ухаживать, а потому на то, что я делал и говорил сейчас (иногда мы обдумываем каждое слово, чтобы достигнуть цели, которая, может быть, нам самим не совсем ясна), я еще не мог смотреть со стороны и вспоминать тоже не мог. Я не остановил пленку, Луиса молчала. Снова прозвучал сигнал, и знакомый жужжащий голос сказал: «Эдуардо, это я, не ждите меня, садитесь ужинать без меня…» и так далее, до того места, где он попросил оставить ему ветчины и сухо попрощался: «Пока!»
– Это опять Висенте Мена, – сказала Луиса, – они часто ходят куда-нибудь ужинать вчетвером или большой компанией. – Она снова ошиблась, употребив глагол в форме настоящего времени. Я остановил пленку и сказал: «Осталось еще одно. Вот послушай».
И снова раздался этот плач, горький плач взахлеб, который не дает ни говорить, ни думать: «Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Пожалуйста!» – женщина не столько умоляла, сколько заклинала, словно произносила слова, лишенные смысла, но способные спасти или отвести беду. Это был бесстыдный и почти зловещий плач, похожий на плач той женщины-призрака, которая тихим голосом произносила проклятия бледными губами – так, словно читала, и по щекам которой текли слезы: «Я Анна, я несчастная жена, что часа не спала с тобой спокойно, пришла к тебе твой потревожить сон». И только тогда, услышав этот голос в сотый раз (но впервые слушая его вместе с кем-то), я подумал, что этот тоненький, почти детский голосок был, возможно, голосом самой Марты. Что это она звонила Деану когда-то давно, когда она сама была в отъезде, и о чем-то его умоляла, когда его не было дома (а может быть, он был дома – сидел у телефона, слушал, как она плачет, и не снимал трубку) и просила о чем-то сквозь слезы (или это была не просьба, а одна из тональностей плача?), записала свое горе на пленку, которую сейчас слушали ее сестра и еще какой-то человек, – может быть, тот самый гипотетический муж, которого у ее сестры еще нет. Так Селия оставила мне однажды три сообщения подряд, и в конце последнего уже не могла ни говорить, ни даже перевести дыхание. Я тогда не решился позвонить ей, подумал, что лучше оставить все как есть.
– Кто это? Кто эта женщина? – испуганно спросила меня Луиса. Вопрос был странный – откуда было знать это мне, случайному и временному владельцу пленки (укравшему или просто хранившему ее), хотя я и слушал пленку несчетное количество раз.
– Не знаю, – ответил я, – я думал, что ты можешь это знать. – Кого умоляла эта женщина – Деана или Марту? – снова задал я вопрос, который не шел у меня из головы.
– Не знаю. Скорее всего, его. Думаю, что его, – сказала Луиса. Она была ошеломлена, потрясена больше, чем тогда, когда услышала первое сообщение Висенте Мены и узнала грубую правду. Она с силой терла висок – этот жест должен был показать, что она спокойна (но спокойной она не была), или помочь ей взять себя в руки. Помолчав немного, она добавила: – Но я не уверена. Я предположила это только потому, что умоляет женский голос.
Еще не решив для себя, стоит ли говорить Луисе о том, о чем в этот момент подумал я, стоит ли забивать ей голову тем, что вот уже столько времени не давало покоя мне, я уже спросил:
– А это не могла быть Марта?
– Марта? – Луиса даже вздрогнула: тому, кто живет один, очень трудно представить человека, звонящего себе домой. Но я не всегда жил один.
– Это не может быть голос Марты? Ее сообщение для Деана, вернее, не сообщение, а звонок – никакого сообщения она не оставила.
– Можно послушать еще раз? – попросила Луиса. Сейчас она сидела уже не на краешке моего кресла, она расположилась в нем удобно, она больше не торопилась уйти, в ее широко раскрытых глазах сгустилась темная ночь. Было странно видеть, что в моем кресле сидит другой человек, сидит женщина. Это было приятно. Я перемотал пленку назад, и мы еще раз услышали голос, так искаженный плачем и мольбой, что трудно было бы узнать его, даже если это был голос знакомого нам человека. Человека, знакомого или только ей, или только мне (нашими общими знакомыми были Марта и малыш, а теперь прибавились еще Деан и Тельес). Я и собственный голос не узнал бы, если б в нем звучало такое отчаяние.
– Не знаю, – сказала Луиса, – это может быть и Марта. И кто угодно. Может быть и та женщина, что звонила ему раньше. Та, что сказала: «Решай ты».
– Что за жизнь ведет Деан? Ты знаешь? – спросил я не потому, что мне было интересно, – просто эти же вопросы задавала себе сама Луиса. Я вообще не проявлял любопытства, я не хотел ничего выяснять о Марте – она умерла, а мертвые никого не интересуют, несмотря на многочисленные фильмы, романы и биографические книги, которые исследуют жизни тех, кого уже нет. Те, кто умерли, – умерли, и ничего здесь не поделать. О Деане я тоже не хотел узнать больше, чем уже знал (я хотел бы больше узнать о Луисе, и это было вполне возможно). В глубине души я понимал, что, даже если я узнаю что-то (если есть что узнавать), я все равно не смогу жить так, как прежде, словно связь между мной и Мартой Тельес не разорвать никогда или ее очень трудно будет разорвать – потребуется слишком много времени, и я, возможно, навсегда останусь haunted. А может быть, я просто хотел рассказать то, что рассказал Луисе в тот вечер за ужином, рассказать историю в благодарность, пусть даже мне еще не за что было благодарить, пусть даже никто не просил меня рассказывать – нельзя требовать от того, кого не знаешь, рассказа о чем-то, о чем и не подозреваешь. Луиса всего несколько часов назад узнала о моем существовании. Тот, кто рассказывает, делает это по собственной воле. Он раскрывает свои секреты и разоблачает себя, и он сам решает, когда именно это нужно сделать. Обычно это случается тогда, когда больше нет сил молчать и таиться, – вот единственное, что побуждает нас рассказывать, даже когда об этом никто не просит и никто от нас этого не ждет, и причиной тут не чувство вины, или неспокойная совесть, или раскаяние (в тот момент, когда человек делает что-то, что считает необходимым, он не чувствует себя ничтожеством, – это потом начинаются угрызения совести и приходит страх, и то не всегда. Мы чаще испытываем угрызения совести и страх (или просто усталость), чем раскаяние).
Луиса положила ногу на ногу. Туфельки ее были все так же безупречно чисты, словно она не ходила много часов по мокрому асфальту.
– Я бы выпила чего-нибудь, – сказала она. – У меня в горле пересохло.
Она уже не спешила, уже не чувствовала себя неловко в моем доме. Нас объединила пленка, которую мы прослушали вместе, пленка, на которой среди других голосов (некоторые из них нам даже незнакомы) звучат и наши голоса – ее и мой. А еще нас сближала усталость и то, что мы рассказали друг другу (теперь каждый из нас знал все: я рассказал то, что было до, а она – то, что было после того, что уже не исправить и что, наверное, уже не так нас и интересовало: все это уже в прошлом). Я встал и направился в столовую, чтобы налить ей виски. Она тоже поднялась и пошла следом за мной, непринужденно прислонилась к дверному косяку и смотрела, как я Достаю бутылку, лед, бокал, воду. Иногда так разговаривают супруги: один ходит за другим по пятам, пока тот наводит порядок, готовит ужин, гладит или убирает. Их дом – это общая территория, здесь не надо назначать свиданий, не обязательно садиться, чтобы поговорить или рассказать что-то, здесь можно делать домашние дела и одновременно разговаривать: спрашивать и отвечать. Я знаю это, потому что я не всегда жил один.
– В общем, я тебе уже говорила, что у них начались нелады какое-то время назад, – говорила Луиса. – Думаю, что у него кто-то был, – мужчинам недостаточно только придумывать себе романы. Но наверняка я ничего не знаю, доказательств у меня нет.
В ее искренности можно было бы и усомниться: незадолго до этого она говорила, что они с Мартой рассказывали друг другу почти все. Возможно, у самой Марты не было доказательств, а потому она ничего не рассказала сестре. Лучше молчать, лучше сказать: «Не знаю, не уверен, там видно будет», – лучше ничего не знать наверняка. Я подал Луисе виски, а себе налил граппы. Вряд ли она стала бы лгать, может быть, просто не хотела выдавать чужие секреты.
