Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Не тревожься, все в конце концов образуется.
Само аж подбросило.
— Иди ты к богу со своей хилой надеждой! — взревел он как ужаленный и грохнул кулаком в стол. — Когда оно образуется? Через сто лет? Через двести? Я хочу сейчас!
— Без терпенья нет спасенья! — сказал раздраженно Валент.
— К черту такую покорность! Она лишь питает зло, губит в человеке всякую надежду и сеет отчаянье. Пороть надо покорных!
— Я не покорный! — сказал Валент. — Я верю в прогресс. А это не покорность! Свет исподволь меняется, капитал меняет его. Вырастут новые фабрики, будет больше работы. Нужно только терпеливо ждать!
— Сколько же еще ждать, может, до смертного часа? — оборвал его Само и рассмеялся. — Или ты думаешь, со мной кто поделится? Глянь-ка, что мы едим всякий день. Малость молока, галушки с брынзой или капустой, вареную картошку с капустой, вареную капусту, капустное хлебово, горячую уксусную похлебку[90], кислую, как моча, и дай бог раза два в месяц копченое мясо с крупой… Хоть у нас и здоровые зубы и желудки, а тела по большей части слабые, отощалые, худые и хворые. Не будь, Валент, таким, как все эти святоши с тугими карманами! Утешаешь, призываешь к терпению, обещаешь, и ни черта больше! От этих речей и крупицей соли не разживешься!
— А каков твой совет? — посерьезнел Валент. — Уж не хочешь ли ты прикончить соседей, кто побогаче, и присвоить их достояние?
— Пускай поделятся с теми, у которых нет ничего или почти ничего. Нужно дать всем возможность жить!
— Тогда и ты поделись с первым же христарадником, что придет к тебе за подаянием!
— Я голь перекатная!
— Это говорят все, у кого что-то есть. И ты святоша, и ты лицемер!
Словно захмелев, Само вдруг дико завертелся, засмеялся. Он протягивал свои мозолистые ладони брату, поплевывал на них и знай вертелся, смеялся, распевая меж тем что ни попадя. Валент сновал вокруг брата, пытался ухватить его за вытянутые руки и прекратить эти подскоки и верчение, но Само все увиливал от него. Неожиданно он остановился сам — перестал смеяться, на мозоли поплевывать.
— Ты меня жутко напугал! — вскричал Валент. — Потешаешься надо мной или правда спятил?
— И то и другое! — сказал Само. — Мне и смешно стало, и жалко самого себя. Ты мой брат, а понятия не имеешь, что я делаю, как живу. Даже не веришь, когда про это рассказываю. Как же тогда поверит фабрикант, у которого я требую большого жалованья?! Разве он укоротит мне рабочий день? Высмеет, да и все! Или жандармов на меня нашлет… А мне работать все равно надо — не работай я, все помрем с голоду. В два ночи встаю. Завтракую куском пустого хлеба, запиваю глотком палинки. С полтретьего до пяти кошу свое жалкое поле. В шесть, едва повезло найти работу, заступаю каменщиком. Полдничаю в десять каким-нибудь хлебовом, а потом кладу кирпичи до двух дня. Обед! А каков он, обед? Обыкновенно — картошка с молоком, редко когда кусок мяса или сала, а уж колбаса того реже. В четыре дня кончаю смену и сразу же — опять в поле. Кошу, ворошу, а вечером задаю корм скотине. К восьми только дух перевожу, ужинаю чем бог послал и — на боковую. Некогда ни почитать, ни порисовать, ни повырезать, в два-то часа опять подыматься!..
— Ты так все изображаешь, брат, будто принял на себя все мирские печали! — засмеялся Валент.
— Смеяться нечего! А то поменяйся со мной хотя бы на полгода!
— Что ж! Выжили наши, не пропаду и я!
— Это ты сейчас так говоришь!
— Вырастил же нас отец?
— Сам знаешь как! Не мог сладить с нуждой, так на бога возроптал. Да ничего не изменилось: нищим был, им и остался, разве что сделался к нищете равнодушен, а я как раз этого и не хочу!
— Чего же ты, собственно, хочешь?
— Прежде всего — разнести этот мир! — стукнул Само тяжелым кулаком в стол.
— Мир разнести тебе захотелось?! — взъярился Валент. — Крушить захотелось? А почему? Лишь потому, что ты не богат? А кто же после тебя все восстановит? Гордишься, что ты член социал-демократической партии Венгрии. Но был бы ты последователен, так не стал бы ее членом, ибо не можешь согласиться полностью с ее программой. Отчего твоя хваленая партия не отстаивает и национальные права народов Венгрии? Ты же с этим н согласен! А разве ты заодно с этими мадьярскими «патриотами»? Они же готовы утопить в ложке воды всякого, кто ныне, в году тысяча девятьсот четвертом, не считает себя мадьяром!
— Я не согласен с ними, ясное дело!
— А будто твои мадьярские соратники по партии придерживаются иных национальных принципов!
— Ты только наполовину прав! — сказал Само серьезно. — Есть в партии и такие, о которых ты говоришь, — я не с ними. Но большинство мадьяр в партии не таковы. Большинство за то, чтобы всем народам Венгрии были предоставлены одинаковые национальные права. Именно потому в нашей партии, кроме мадьяр, есть и словаки, и румыны, и словенцы, и хорваты, и многие другие. Лишь объединившись, мы заставим венгерские власти признать всеобщее избирательное право. И воля народа должна стать законом! Избирательное право нужно народу уже сейчас, чтобы он мог выбрать таких депутатов и такое правительство, которое дало бы ему хлеб, национальные права, восьмичасовой рабочий день, повысило бы низкую заработную плату. А кто за все это последовательно борется? Одни мы, социал-демократы! Мы знаем: национальная идея неразрывно связана с идеей социализма, который по природе своей полностью исключает господство одного народа над другим. Более столетия священники и учителя боролись за наши национальные права[91], да так почти ничего и не добились. Одиночки! Пеклись о нации, о народе, но о нем-то как раз и забывали. Вот и остались одинокими! Все надо делать по-другому! Надо поднять народ!
Само замолчал и поглядел на зимний вечер за окном. Зажег керосиновую лампу, подложил дров в печь, закурил. Он спокойно дымил, глядел на брата и улыбался.
— А не найдется ли у тебя бланка заявления в твою партию? — пошутил Валент и приглушенно рассмеялся в ладонь.
— Кабы ты не изгалялся, — сказал серьезно Само, — возможно, я и нашел бы…
— Ты, ей-богу, Само, говорил словно апостол социал-демократии! Я почти поверил тебе! Ох, было бы все так просто, как ты тут расписывал! Но каждая твоя фраза, если превратить ее в дела, приведет к потокам крови, к гибели уймы людей. Все, о чем ты читаешь в «Словенском тыжденнике», в «Ставительском работнике», «Непсаве», «Фольксштимме»[92], — все это лишь распрекрасная теория. Красивые и мирные сказки. А жизнь — дело другое, на практике все иначе. Революция, братец мой, это великие жертвы, море крови, разруха и бедствия, а результаты ее весьма туманны. А я не охоч до всяких туманностей! Потому и не возьму у тебя бланка заявления в партию. Послушать можно, но не больше! Так-то вот!
— Трусишь?
— Ну, что ты! — усмехнулся Валент. — Просто не жажду быть революционером.
— Стало быть, всем доволен?
— Какое там! — ответил Валент. — Но я против того, чтобы лилась кровь и гибли люди. Верую, что всего можно добиться мирным путем. Всего, о чем ты говорил! Я таков и другим не буду, да и не хочу быть!
11
Поздним вечером Юло Митрон уединился в кузне брата. Раздул жар добела. Вытащил из кармана осколок метеорита и, подержав его на ладони, быстро сунул в раскаленный жар. И опять без устали раздувал, раздувал мехи, надсаживался и потел. Краем глаза следил за метеоритом в огне; заметив, что он раскалился, цепко ухватил кузнечными клещами. Вытащил, с минуту разглядывал, а потом принялся ковать. Мощно бил тяжелым молотом и опять обливался потом. Чуть погодя, когда железо остыло, он снова сунул его в жар, снова раздувал мехи и снова ковал. В оглушающем грохоте кто-то пальцем коснулся его спины. Он обомлел, мороз пробежал по коже. Бросил ковать, быстро оглянулся. В лицо ему склабился тесть, старый Павол Зроп.
— Эва ты где! — сказал он. — Ищу тебя…
— Горит разве?
— Матильда наказала!
— Чего ей?
— Опасается, не повредился ли ты умом…
— Я?
— Не я же! — ухмыльнулся старый Зроп. — И нынче куешь да куешь, а все без проку… Покажь!..
Старик вытянулся, пытаясь взглянуть на наковальню, но Юло загородил ее телом.
— Подите прочь! — с сердцем взревел он.
— И пойду! И скажу, что видел!
Повернувшись, тесть торопливо вышел.
— Целуйте меня все!.. — Юло прикусил губу, так и не договорив. С минуту стоял, пялился немо на дверь, за которой скрылся старик, а потом, строптиво дернув головой, снова начал ковать. С добрый час надсаживался — и выкованное опустил в воду. Вода зашипела, закипела. Спустя время Юло сунул руку в глубокое ведро, вытащил сжатый кулак и неторопливо разжал его — на ладони чернело маленькое железное сердце.
Юло Митрон спрятал сердце в карман, потушил лампу, унял огонь и покинул кузню. Тщательно запер ее. И зашагал по заснеженной тропе под месяцем и звездами с непокрытой головой. А в бараньей шапке нес железное метеоритовое сердце. В какую-то минуту ему показалось, что сердце это завыло, не то застонало. Но следом он как бы почувствовал его вселенский пульс. Он улыбнулся, смял папаху, прижал ее тесно к груди и зашагал бодрей и веселей.
