Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Говоря это, он так разошелся, что нечаянно наступил на миску с демикатом и перевернул ее. Демикат впитался в снег, а куски хлеба стыли на морозе. На белом снегу осталось большое пятно.
— Может, оно и так, — уступил Само, улыбнувшись. Вдруг ему стало жалко растерявшегося брата. Он поднял миску. — Ничего, — проговорил он мягко и указал на хлеб, — весной куры склюют…
Валент хотел еще что-то добавить. Как раз сейчас кое-что и пришло ему на мысль, но, увидев, что Само направляется к дому, молча пошел за ним. Сделав несколько шагов, обернулся. Конура стояла опустелая, и только рядом, посреди мерзлого собачьего помета, благоухал демикат.
10
Ясным, солнечным январским днем 1904 года — к тому времени Австро-Венгрия здравствовала уже немало столетий — в Верхней Венгрии, а иначе в Словакии, покатили на лыжах по глубокому снегу братья Само и Валент Пиханды. Сперва с натугой, еще не промявшись и не обретя второго дыхания, они поднялись над селом, взойдя неторопливо на Кралёву, потом недолго спускались по откосу и вскорости опять стали восходить по Ружьяковой ложбине. К мосткам над Вагом слетели в отвес. На мостки взбираться нужды не было — речку прочно сковало морозом. Казалось, прозрачный лед пророс до самого дна. Ан нет: подо льдом шевельнулась рыбка. Блеснула и замерла. Оба присели на корточки, с минуту разглядывали рыбку, а потом застучали по льду, чтоб вспугнуть ее, но она и не шелохнулась. Братья прыгали над ней, гомонили, горланили, пока потеху не прервали пронзительные звуки паровоза. Спустя минуту над ними вдоль откоса прогрохотал поезд. Они до изнеможения махали ему.
Само заметно погрустнел.
— Как завижу поезд, такая тоска меня разбирает, — сказал он тихо, — что враз бы шарахнул за ним и бежал, бежал на край света…
— Неужто даже в Америку, как другие? — улыбнулся Валент и резко стеганул палкой по снегу. — И тебе уже дома невмочь?
— Нет, я останусь тут! — сказал упрямо Само и рванул на лыжах так ходко, что брат поотстал на несколько метров. Но вскоре Само оборотился, улыбнулся, — А ты бы уехал?
— Я? — рассмеялся Валент. — Мне хватает того, что у меня есть, да и потом — родина превыше всего!
— Родина, родина, родина! — взорвался Само. — Что это за родина, когда с пятью детьми еле сводишь концы с концами, когда в школе дети не могут говорить, читать и писать на своем родном языке, когда у тебя нет права голоса… А потом еще удивляются, что словаки охотно ходят в церковь?! Да это же единственное общественное место, где хотя бы иногда говорят по-словацки. Да к чему сейчас скулить?! Мы же вышли с тобой поразмяться, так ведь?! Что зря душу травить…
И Само опять улыбнулся. Похлопал младшего брата по плечу, натянул рукавицы и снова двинулся. Валент слушал брата сперва удивленно, то возражая ему, то соглашаясь, но теперь тот был уже в добрых двадцати метрах от него. С невероятным усилием Валент догнал брата и, тяжело отпыхиваясь, прокричал ему:
— Ты что, социалист, Само?!
Брат, обернувшись, сперва лишь широко улыбнулся… А увидев удивление и даже испуг на лице Валента, от души рассмеялся. И смеясь взбирался по долине, заваленной снегом. Он опять оставил далеко позади себя нетренированного Валента, но тот поднатужился и все-таки догнал его.
— Слушай, Само, никак ты социалист? — кричал Валент в спину брату.
Само перестал смеяться, остановился и воткнул палки глубоко в снег; нагнулся, набрал в ладони сыпкого снега, слепил хрупкий снежок и прицелился в запыхавшегося Валента.
— Испугался, что однажды отберу твой пай на фабрике? — засмеялся он.
— Нет, этого я не боюсь! — решительно возразил Валент. — Капитал одолеет всех мечтателей и фантазеров. Капитал сам себе извечно будет защитой! И когда будет словацкий капитал, будут и словаки!
— Ну, Валент, ты заговорил как матерый капиталист! — сказал Само, уставившись на брата.
Валент развел руками:
— Что поделаешь?
Они вновь тронулись. Шагали и восходили медленно, не торопясь. Само впереди словно бы вдруг притомился, и потому расстояние между братьями не увеличивалось, не уменьшалось. Чем выше они поднимались, тем холодней становился воздух. Валенту порой казалось, что, сделай он ненароком более резкое движение, хрупкий воздух осыплется в кучу, словно стекло, придавит его, и он задохнется под его осколками. Он улыбнулся этой воображаемой картине и стал приглядываться к округе. Братья бодро прошагали Переднее взгорье, наискось перерезанное дорогой и заваленное лесом. Кверху на Среднее множились на снегу следы. Если заячьи и лисьи кончались где-то у Вага, то здесь, наверху, в глубокой чаще виднелись следы косуль да оленей. Доскользив до Заднего взгорья, где на обширной, в два гектара, поляне стояла кошара, они затосковали по огоньку. Само отворил кошару, заглянул.
— Добро! — сказал он и стал отстегивать лыжи. Прислонив их к кошаре, вошел внутрь. Бросил в очаг кусок бумаги, несколько щепок и сухих чурок. Вздул огонь быстро, еще до того, как вошел в кошару Валент. Само слышал, как снаружи он отряхивает лыжи, насвистывает. Когда брат наконец открыл дверь, Само поразило, почти ослепив, солнечное сияние; вместе с белым снегом оно словно гикало от радости, раздвигало поляну во всю ширь, сгребало в охапку весь мир разом.
— Красота-то какая! — ахнул Валент, ввалившись в кошару.
— Ясный день, и впрямь замечательный! — согласился Само.
Валент подсел к крепчавшему огоньку и стал согревать над ним руки; потирая ладони, он то и дело взглядывал на брата, потом вдруг взял да выпалил:
— Иной раз жалею, что не остался крестьянином или не стал каменщиком, как ты!
— Жалеть нечего! — улыбнулся Само. — Тогда и тебе пришлось бы стать социалистом… А этого ты боишься!
— Дорогой брат, все это одни фантазии! — вздохнул Валент. — Я пока не жалею о том, что делаю. А сейчас вот не нарадуюсь, что дома. Чувствую себя здесь куда безопаснее. Поверь мне! Воздух чистый, подтатранский! А в Праге одна копоть и дым, грязь да пыль. Губительный воздух. А сама жизнь! Сложная, неестественная, сплошное притворство. А тут такая красота! Чистехонький снег, благостный зимний воздух, синее небо… Жить бы здесь да жить… В радости и веселье!
— А выжил бы ты тут? — опять улыбнулся Само. — Сам видишь, ишачу в поле, да еще по свету брожу, каменщиком подряжаюсь… И не я один. Отстраиваем Дебрецен, в Будапеште на парламенте наши имена[88], в Темешваре[89], в Вене, в Братиславе обновляем старые дворцы и возводим новые… Полгода в семье и нехватке, полгода на кирпичной кладке… Нелегкая это жизнь! Дети растут без отца, тоска в чужом краю, а что наработаешь? Пятнадцать гульденов в неделю, ежели повезет, да горбатишь при этом по двенадцать часов в сутки… У тебя, брат, иной хлебушек, полегче будет!
— Тебе так кажется, — вздохнул снова Валент, — но это не совсем так. У меня свои заботы! И еще какие! Судья подчас вдвойне раб…
Братья умолкли… Огонь полыхал, но по краю уже чернели угольки. А когда молчанье слишком затянулось, они потушили огонь и вышли из кошары. Полуденное сияние было в самом разгаре. Они прищурились, но все равно на глазах выступили слезы. Они утерли их, пристегнули лыжи. Взглянули друг на дружку.
— Ну жми долиной вниз! — сказал Само брату. — Да держись хотя бы метрах в пятидесяти от меня, а то сшибемся.
Валент кивнул и уже лишь смотрел вслед летевшему с поляны на дорогу Само. Клубы снежной пыли вздымались за его спиной, и Валент на мгновение увидел снежную радугу. От восторга аж сердце подпрыгнуло, и он зычно, громовым голосом закричал самому себе: «Эй, эй-ей-ей, ай! ай-яй-яй!» И, словно внезапно набравшись сил, резко оттолкнулся палками и напружиненными ногами. Даже взлетел на полметра над снегом. Крутой склон принял его, стремительность спуска росла. А когда он снова захотел заорать во всю мочь — то вдруг упал. Сперва скользил на заду, потом на спине, и наконец скрутило его и подбросило. Ликующий выкрик захлебнулся где-то посреди горла. Но снегу было столько, что он ничуть не ушибся. Только лыжина отстегнулась да снежная пыль набилась под самую рубашку. Он встал, прикрепил лыжу, отряхнулся, нашел палки и рванул по лыжне вслед за братом еще неистовей прежнего.
Звонили обед, когда промерзшие братья подкатили к дому. Они стряхнули с себя снег, поели и сели к печи, где гулко трещали раскаленные сосновые дрова. Смоляной дух приятно дразнил чуткие ноздри, даря голове и телу истому и успокоение. Но Само не сиделось у печи. Он то и дело вставал и беспокойно сновал по горнице, потом снова подсаживался к печи и нежно касался ее теплых боков, словно оглаживая тоскующую по любви женщину. Он не обронил ни слова, лишь вздох иной раз соскальзывал с губ. Брат Валент приглядывался к нему, потом подошел, положил руку на плечо и подбадривающе сказал:
