Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна
— Вы желаете разорвать наш договор? Договор, по которому вы получили жизнь?
— Да — чтобы прекратить существовать. Чтобы пребывать во тьме, в черноте, в пустом пространстве.
Я склонил голову, думая о том, чем он мог бы стать и чем стал на деле. Была ли в том и моя вина?
— Жизнь моя обладает наименьшей в сравнении с жизнью остальных созданий ценностью.
— Если вам угодно с нею покончить, почему бы вам не броситься с вершины высокой горы или не предать себя пламени?
— Вам это известно. Вы сами говорили мне. Тот, кто однажды умер, никогда не умрет вновь. Я лежал в реке, и легкие мои наполнились водой, однако я выдержал. Я бросался со скалы в безумное море, но вышел из него невредимым. И вот я возвратился к вам. К началу. К источнику моих бед. — Он обратил ко мне лицо. — Мне известно, что вы восстановили электрические машины.
— Некогда вы пытались их уничтожить.
— Теперь в них, возможно, заключено мое спасение.
— Что вы задумали?
— Я размышлял над своею судьбой. Я рассуждал, не зная, каким именно способом вы вернули меня к жизни. Дни и ночи проводил я в раздумьях. Мне известно о гальванической силе электрического потока. Вероятно, он, в той или же иной форме, и составлял основу вашего метода. Вы наверняка способны изменить поток нужным образом и повернуть процесс оживления вспять. Неужели вы не в состоянии отыскать этой силе противодействия?
Меня поразило, что существо пришло к выводам, близким к моим собственным. Связь, меж нами существовавшая, словно превзошла обыкновенную способность к сопереживанию. Удивило и порадовало меня и то, что он, казалось, стремился к собственному уничтожению. Обманывать его обещаниями создать для него подругу не придется.
— Не исключено, что мне удастся достигнуть этого результата, — отвечал я. — Я могу заняться теорией и опытами.
— Поспешите.
— По возвращении в Англию я примусь за работу со всею возможной быстротой, однако вам придется запастись терпением. Вы по-прежнему живете близ устья?
— Вы о моей хижине? Да. Все обходят меня стороной.
— Возвратитесь ли вы туда на то время, пока я буду продолжать свои занятия?
— Где же еще мне приклонить голову? Печальный жребий мой — бродить в ночи [41]. Там, в ночи и тьме, я и останусь.
— Я вас разыщу.
— Нет. Я пойму, когда вы будете готовы. Я приду.
С этими словами он покинул меня. Подошедши к окну, он выпрыгнул на балкон и исчез в тишине ночи.
Спать я не мог. Когда, по моим расчетам, остальные разошлись по своим комнатам, я спустился вниз и вышел в сад. Я размышлял над словами существа, как вдруг кто-то уселся подле меня. Это оказалась Мэри.
— Жаль, что вы нас покидаете, Виктор. Мне необходимо ваше общество.
— У вас есть остальные.
— Что? Байрон? Полидори? Они слишком заняты собственными персонами, чтобы обращать внимание на меня. — Мгновение она молчала. — Виктор, я опасаюсь за Биши. Он сделался слишком возбудим. Слишком подвержен фантазиям. Вспомните его истерику за завтраком. Поначалу, когда мы с ним познакомились, о подобном поведении нельзя было и помыслить. Разве вы не согласны? Некая сила подтачивает его изнутри. Может показаться, что это — наш брак. Не думаю, что дело в этом, — поспешила добавить она.
— Ничего подобного мне и в голову не приходило.
— И все это до того странно. Прежде он ни разу не упоминал об этой истории с двойником. Некая сила пытается овладеть его разумом. У него кружится голова — от тревоги, от какого-то страха. Или, возможно, предчувствия.
— Своей судьбы?
— Да, именно так.
Тут я понял: она боится его ранней смерти — она полагает, что странное поведение Биши объясняется предчувствием собственной кончины. Иначе с чего бы ему так интересоваться спиритическими сеансами, привидениями и рассказами о них? Я попытался ее разубедить.
— Дело наверняка в том, что его возбуждают путешествия, — сказал я ей. — А если говорить точнее, общество Байрона. Биши никогда прежде не доводилось жить в такой близости к другому поэту. Это не может на него не влиять.
— Вы так думаете? Хотелось бы мне, чтобы это оказалось правдой.
— Он тонко устроен, Мэри. Одно легкое прикосновение…
— Да, я знаю. Но есть тут и нечто еще. Помимо прочего, я страшусь катастрофы! За последние месяцы мне доводилось испытывать сильнейшие беспокойства и дурные предчувствия. Не раз я думала, что с нами вот-вот произойдет несчастье.
— Не говорите так. — Я положил ладонь на ее руку. — Я тоже заметил перемену в нем. Но вы, как мне кажется, ошибаетесь. Это не страх. Это разочарование. Неудовлетворенное желание. Он полагает себя хорошим поэтом…
— Великим.
— С этим я согласен. Однако сочинения его известны весьма немногим. Ему некого приводить в восторг — у него нет публики. Покамест нет. Немудрено, что в обществе Байрона, чьи книги продаются тысячами, он испытывает неловкость, что у него случаются припадки нелепого поведения. Другого и ожидать нельзя.
— Я думала об этом. Но ведь Биши обладает возвышенным темпераментом. Он весь — огонь и воздух. В нем нет ничего земного. Ни капли зависти.
— Я не об этом говорю. Я знаю, что он человек независтливый. Дело, однако же, вот в чем: его слова остаются без ответа. Он пишет о любви и свободе, а его никто не слышит. Нетрудно понять, что это — положение, когда тебя понимают столь немногие, — не может не бередить ран.
— Да, я и сама это понимаю. Вероятно, вы правы, Виктор. Дружба с Байроном ему, возможно, во вред. Его светлость совершенно не дает себе труда задуматься надо многими вещами. Вы разве не замечали? С Полидори он обращается как со слугой. И это вызывает у Полидори обиду — горькую обиду. Не удивлюсь, если они скоро расстанутся.
— А что же вы с Биши?
Мои слова, казалось, привели ее в ужас.
— Мы не собираемся расставаться!
— Нет, я о другом: куда вы теперь поедете? Коль скоро жизнь на вилле вам не по душе.
— Разговоры идут об Италии. Ах, Виктор, я так устала от путешествий! Я мечтаю об Англии. Я мечтаю о семейной жизни, о том, чтобы поселиться вместе с Биши и с отцом в каком-нибудь домике в Кэмдене — этого было бы достаточно. — Внезапно среди деревьев что-то зашевелилось, зашуршало в палой листве. Поднявшись, она вгляделась в тьму: — Ненавижу крыс. Не вернуться ли нам в дом?
На следующее утро я покинул их. Мы с Фредом поехали в нанятом экипаже в Шамони — в деревню, лежащую высоко среди гор. Мы смотрели на скалы и ледники, мы взбирались на перевалы. Я показал Фреду огромный водопад.
— Видишь, — сказал я ему, — как его сдувает со скал ветром? Мелкие брызги падающей воды проносятся на фоне горы подобно дымке.
— Вижу, сэр. На пожарный насос похоже.
Мы проехали по долине Арва, от Боннвилля до Серво, где в реку с грохотом низвергались водопады. Фред глядел на это, не выказывая удивления. Вершины гор прятались в облаках, но случалось, пики их виднелись в небе, словно памятники, высеченные племенем гигантов до Всемирного потопа.
— Представь себе, каково стоять там, — сказал я Фреду. — Представь себе, каково смотреть с вершин в бездну.
— Я так думаю, мистер Франкенштейн, что лучше не надо. А то вниз никогда уж не сойти будет.
— В тебе, Фред, нет поэзии.
— Ежели от нее по горам лазить начинаешь, так мне, сэр, без нее только лучше.
После двухдневного путешествия мы прибыли в наш старый дом в Шамони. Он был заперт на замки и засовы — об этом позаботился сторож, старик Эжен. Мне, однако, удалось поднять его многократным стуком в двери и окна. Увидав меня, прибывшего без предупреждения после столь долгого отсутствия, он был поражен и начал рассеянно говорить о желании моего отца, чтобы в один прекрасный день я опять поселился тут.
— Это дело будущего, — сказал я ему. — Что до настоящего, не мог бы ты постелить постели? Мальчишка мой будет спать на твоей половине.
Казалось, Фред пришелся ему по нраву. В тот вечер я наблюдал, как они кормили белок в саду. Я увидал, как Эжен указывает на ледник над Шамони — тот, что с каждым годом приближается на несколько футов, оставляя за собою след из расколотых, разломанных сосен. Я с детства наблюдал за этим ледником, и в глазах моих он сделался символом всепобеждающих катаклизмов. Будучи студентом, я читал пророческие предсказания Буффона о том, что когда-нибудь в будущем мир превратится в ледяную, заиндевевшую массу. Разве возможно не верить в силу замерзшего мира? Природа содержит в себе разрушительное начало, огромное, бесплодное. Я вырос среди отчаяния.
На следующее утро я отправился в одиночестве на маленькое деревенское кладбище, где похоронены были мои сестра и отец. Их положили в одну могилу; на мраморной плите было выгравировано «Франкенштейн». Склонивши голову в печали, я, однако же, не мог не задуматься о том, что смерть есть покой. Она подобна невинности. Повсюду меня окружала белизна гор, среди которых возвышался Монблан; солнечный свет падал на вершины — их блеск усиливался и делался почти невыносимым. На миг я закрыл глаза. В этот миг смерть и свет слились воедино.
