Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
Филарет жену выкупать не хотел, он беспокоился о создании государства, а не о сохранении семейного очага, и выкуп давать отказался, настаивая на том, чтобы Мила посидела в американской тюрьме и подумала бы о низменном раздвоенном своём поведении. Но «Критик библии» свою жену не хотел оставлять в задумчивости, и потому лихорадочно раздобывал «кэш» на выкуп обеих дам.
Мила после своего «выкупа» была даже несколько раздосадована: она желала показать судьям и полицейским свою правоту и оттенить их невежественное поведение, и ещё она мечтала отведать марихуаны, которую пообещала ей соседка по камере, арестованная за распродажу этой травы.
— Полицейский бы сам сел в тюрьму! Я бы им показала!
На эти Милины высказывания Яша её утешил, что в Америке есть форма обращения к судье: «Ваша честь», как уважение к закону, и за оскорбление суда и закона могут хорошо наказать.
Приехав из страны, где нет ни законов, ни уважения к ним, как не поорать истошными голосами, как не исхитриться нарушать законы, предписания, получая от этого удовольствие. Но это — не самые тягостные провинности и незнания в огромном царстве опасных и неопасных отношений — познаний.
— Яша, ты имел дело с КГБ, — обращается к Яше один человек, — и ты должен опознать, не из этой ли организации один человек. Я приведу его к тебе под видом консультации.
После переезда завелась страсть — отыскивать агентов КГБ в числе своих знакомых.
Хотя каждый знает, что если позовут тебя «туда», то любой всё, что «они» хотят, скажет, подпишет, напишет, расскажет, сочинит, нарисует. Все знают, что физиологическая потребность сохранения жизни, сохранения рода, потребность получить квартиру, не быть выгнанным с работы — инстинкт выживания сильнее, чем сказать или не сказать что‑либо про соседа, друга, приятеля. Все знают, что всё подчинено великому механизму выживания, но как притворяются перед самими собой! Будем правдивы по отношению к себе, и не будем отрицать этого!
«Говорите про себя одну, не смейте говорить: все мы.»
Стоит только вспомнить знаменитые процессы — никто не сомневается, и сами подсудимые не сомневаются, что у них есть вина, хотя вины не было, но люди, истолковывая поведение других, хотят видеть вину и ищут виноватых. Это все знают про других, а про себя? — отыскивая «недостатки» в других, особенно если человек чем‑то не нравится, — подмигивает, или улыбается, или слишком хорошо ему, или слишком плохо, или много себе позволяет… бесконечное «или» — значит кагебешник.
Наш знакомый привёл всё‑таки Яше на показ человека: спортом занимается, черты лица правильные, страдает, что «там» ему было лучше, а «тут» — никто не позвонит. Русский. Не женат. Не иначе как кагебешник… О чём‑то поговорили. Слышу Яшино истолкование:
— Очень похож на кагебешника — значит — не кагебешник.
Я похохотала.
Если я кого‑нибудь спрашивала в шутку: «А не из той ли вы организации?» Что делалось с человеком:
— Я?! Да вы что! Чтобы я?!..
— А я бы могла, — отвечала я.
— Но вы не меряйте всех своими мерками!
Другие меры мне незнакомы.
Один человек был редчайшим исключением из века шпиономании — Миша Меерсон–Аксёнов. Мы читали его грустные письма из Парижа, ходившие по рукам. Кто‑то болтал даже, что их специально КГБ распространяет. При встрече я спросила Мишу:
— А говорят, что вас КГБ подкупило такие письма посылать.
— Да, я так люблю эту организацию и служу у них на посылках!
— И я тоже! — мы посмеялись.
Звонит Яше взрослый «русский мальчик», вполне свойский и дружеский, и говорит:
— Яша, твоего Кузьминского нужно убить!
— Что случилось?
— Вчера на всю Америку эта пьяная свинья выступала по телевизору, валяясь на грязной кровати вместе с бегающими по нему драными собаками.
— О чём ты говоришь?
— Я говорю, что его нужно убить. Нечего всех русских позорить!
— У Кузьминского есть свои достоинства. И сможешь ли ты сам стать убийцей?
— Не защищай эту мерзость! Все возмущены его выступлением. Вчера был показан фильм по телевидению на всю Америку о Кузьминском и другом разном сброде. Мы начали сбор денег против показа клеветнических фильмов о русских, против режиссёра Джессики Сэвидж, против студии. Сбор денег объявлен в русской газете. Тысячи откликнулись!
Яша и я фильма не смотрели. Позвонили одному человеку Л. Л., на мнение которого можно было рассчитывать:
— Фильм как фильм. Такие фильмы ставят и о кубинцах, и об испанцах…
Спросили мнение американцев о фильме:
— Жаль потерявшихся в Америке русских поэтов, писателей. Как трудно приспособиться! Как тяжело внедряется другая культура!
Собрали сколько‑то денег на суд о клевете против Джессики Сэвидж, но она погибла в автомобильной катастрофе. Деньги каждому вернули, поблагодарив за участие. Суд над режиссёром и клеветой не состоялся. Кузьминского не убили.
Посмотрев фильм «Бывшие», я увидела, как наш идеал испортил наш вкус во все стороны, и читателей, и писателей.
Я увидела, что читатели достойны своих писателей, и, к сожалению, наши поэты и писатели — не первые среди своих читателей.
Нам, воспитанным на портретах вождей-идеалов, никак не отделить себя от стада.
Были или не были писатели? Была или не была литература?
Послушайте про меня.
Заехали на заправочную станцию, я со своей американской подругой Энн. Говорю заправщику:
— Пожалуйста, заполните бак regular (обыкновенным бензином).
Он переспрашивает меня:
— Что?
— Regular, — отвечаю я.
Отъехав от заправочной станции, Энн меня спрашивает:
— А почему русские такие невежливые?
— Что?
— Вы не говорите «please»: «Regular, please!»
— Он мне не понравился, — отвечаю я. — А когда ff u it мне заправщик нравится, то я даже даю на чай .
Хорошо или плохо? И как смотреть? «Мы» более эмоциональны? Всё затрагиваем глубоко личным образом? Как научиться вкладывать в свои чувства что‑то искусственное, без проявлений «общественного»? «Отделить» себя от заправщика? Не притворяться, нет, а наконец, владеть своими эмоциями?
В новом взаимоузнавании — самое большое разочарование открылось для меня в пропасти между «давать» и «брать».
Оставшись в Италии одна с двумя маленькими детьми, без нянек, бабушек и денег, хочется отвлечься. Нас с удовольствием отпускает наша знакомая Алла, оставаясь с нашими детьми. Всячески благодарим её, как можем:
— Нет, мне не нужно, — отвечает она, — нет, я не хочу. Нет, заберите обратно свой подарок.
— Мы нашли тебе лучшую квартиру.
— Нет, спасибо, нет.
И… мне приоткрывается одна из сторон «помогания»:
«Я одна, Аллочка, хорошая. Я одна, Аллочка, добрая. Я другим это не отдаю. Ты, Диночка, может, и ничего, но я, Аллочка, лучше тебя. И тебе далеко до моих добродетелей. Упиваюсь своей добродетелью я одна. Она принадлежит только мне. И я её не отдаю другим. Я нанизываю вместо ожерелий свою добродетель только на себя.»
Приглядываюсь. Эти мои нечаянные мысли касаются только ли Аллочки?!
— Помог человеку, вместо себя устроил в Нью-Йоркский университет на работу. В Новосибирске он был такой бескорыстный, помогал евреям, последнюю рубашку с себя снимал. Я его консультировал отсюда из «Эксона», но вчера мне супервайзор заметил, что я должен прекратить эти длинные звонки, и я сказал тому человеку, что не могу его больше инструктировать. На моё объяснение он бросил трубку, послав меня очень далеко… Так неожиданно: он такой хороший, бескорыстный. Я огорчён и расстроен, — говорит мне как‑то Лёня Перловский.
— А вы думали, что он с вами должен делиться своими добродетелями? — говорю я. — Вы ему неоценимую, неотплачиваемую услугу оказали, и что же? Вы получаетесь и талантливый, и хороший?! А он где? Как отдать другому, что он лучше? Кто может?
Л. П. меня зауважал, а потом и полюбил за это?
Открываются и другие стороны «помогания».
Как, помогая, хранить стыдливость? одаривая, сохранять деликатность? Сердце разбегалось в «помогании» навстречу приехавшим. Хотелось себе получать подарки. Я хороший — это моя добродетель.
Опять про Кузьминского, на нём всё яснее и ярче видно: подарили Косте нашу старую машину, чтобы он научился управлять. Он, и не научившись ещё, начал ворчать, дескать машина — развалюха, видно «списать» с налогов хотели (действительно, её оценили в тысячу долларов, как дар Русскому институту, где Кузьминский работал). Когда Яша его «прижал», — Почему ты, Костя так? Вроде даже недоволен?
Кузьминский ласково ответил, что был пьяный, когда ворчал, что он почти уже управляет машиной, и на днях пойдёт сдавать экзамен. Однако, машина‑то страхолюдненькая!
Спасибо ещё за один урок, господин Кузьминский! Не по рангу нам делать такие «подарки», — если бы Нортон Додж подарил, то — пожалуйста, и эта же самая машина была бы и нарядная, и от миллионера, а тут «свои» так завысились. Кого хотели осчастливить? Себя или Кузьминского? Кому подарки? Не отдал нам Костя «счастье маленького превосходства», этот оттенок роскоши нам ещё не полагается.
