Туве Янссон - Путешествие налегке
Мы выпили все вместе, и вдруг Юнне довольно бойко разговорился:
— Я слышал, что вы там говорили: нельзя ожидать всего в этой жизни. И все же надо ждать, я имею в виду ждать чего-то невероятного — от себя самого и от других. Надо целиться высоко, ведь падать вниз всегда немного дольше, если вы понимаете, что я имею в виду, — как стрела из лука…
— Ясно, абсолютно ясно, — успокоил его Кеке. — Ты абсолютно прав. Посмотри, они входят в гавань. Я люблю лодки.
Мы снова выпили немного виски и стали рассматривать рыбачьи лодки, что медленно причаливали к набережной. Подошли двое приятелей наших новых знакомых. Манеры у них были явно светские.
— Привет, Кеке! — поздоровался один из них. — Извини, я вижу, у вас гости. Сигарет не найдется?
Получив по одной, они отправились дальше. Высоко высоко в весеннем небе, словно белоснежная мачта, покоилась над пустынной площадью церковь Стурчюркан[57]. Хельсингфорс был неописуемо красив, никогда прежде я не видела, как красив этот город.
— Церковь Святого Николая, — сказал Юксу. — Всего им надо переименовать. Стурчюркан — вот идиотство! Это название ни о чем не говорит.
Он дал пустой бутылке соскользнуть в воду и упомянул мимоходом, что они не могут больше писать настоящие стихи.
Теперь ночь казалась уже такой темной, какой она может быть в мае, и никакие фонари ей вовсе не нужны.
— Объясни мне, — попросила я, — что подразумевается под ощущением?
— Наблюдательность, — ответил Вильхельм, — то, что внезапно видишь, и тебе вдруг приходит в голову какая-то старая идея. Или даже новая.
— Да, — подтвердил Кеке. — Новая!
Мне показалось, что стало холодно, и, внезапно рассердившись, я сказала, что восьмидесятилетие — это абсолютно дурацкий праздник.
— Дружок, — произнес Вильхельм. — Праздник был настоящий и по-своему красивый, но он уже кончился. Остались теперь только мы, что сидим тут и пытаемся размышлять.
— О чем? — спросил Юксу.
— О нас! Обо всем на свете!
— Как, по-твоему, о чем думает бабушка?
— Это никому не известно.
Вильхельм продолжал:
— А история с этими пятьюдесятью выставками в неделю! Да они ведь с ног собьются. Им ведь не успеть больше, чем молодым, этим дьяволам.
— Каким таким дьяволам? — спросила я.
— Критикам! Пятьдесят выставок в неделю.
— И никто больше ни о чем не спрашивает, — сказал Кеке. — Насмотрелись досыта. И своя критика была.
Он продолжал:
— Ниже спины замерз. Подвигаемся?
Когда мы пошли дальше вдоль берега, он дружески спросил, чего я хочу от жизни.
Немного поколебавшись, я ответила:
— Любви! Может быть, верности…
— Да, — сказал он, — вот это правильно. В известном смысле. Для тебя, по крайней мере.
— И путешествовать, — добавила я. — У меня такое желание — путешествовать.
Кеке ненадолго замолчал, а потом произнес:
— Желание! Как видишь, я жил довольно долго, стало быть, работал тоже довольно много. Это одно и то же. И знаешь, во всем этом спектакле, именуемом жизнью, единственное по-настоящему важное — желание. Оно приходит и уходит. Сначала получаешь его бесплатно и не понимаешь, что это, только расточительствуешь. А потом оно становится чем-то, за что испытываешь страх.
Было ужасно холодно, Кеке шел слишком медленно, и я замерзла. Затем он сказал:
— Целиком картину трудно увидеть. По-моему, сигареты кончились.
— Вовсе нет, — возразил Юксу. — Вот «Филипп Моррис», бабушка сунула их мне в карман. Она свое дело знает.
Кеке перешел к остальным, они зажгли свои сигареты и так же медленно продолжили путь.
Мы с Юнне шли за ними, и я шепнула ему:
— Ты устал от всего этого? Не пойти ли нам домой?
— Тихо, — попросил он. — Я хочу послушать, о чем они говорят.
— Давай, Вильхельм, начинай, — сказал Кеке.
— Его глина… — произнес Вильхельм. — Она досталась дилетанту. Ничтожному выскочке. Не прошло и двух дней со дня его смерти, как явилось это дерьмо и скупило всю глину у вдовы за бесценок. А покойный был стар, подумать только, какая глина!
— Юнне, подожди немного, — попросила я, — мне в туфлю попал песок.
Но он пошел дальше, к ним. Когда они вернулись обратно, Юнне поспешно рассказал, что глина все время оживает, все больше и больше. Для каждого скульптора это всегда одна и та же глина, и ее постоянно надо держать влажной, а новая глина совершенно не такая, она не живет…
Я спросила, кто из них, собственно говоря, скульптор, но он не знал.
Он был очень разгорячен и спрашивал, нет ли у нас чего-нибудь дома, чего-нибудь, чтобы их пригласить.
— Ведь еще не очень поздно, — добавил Юнне, — а с ними нам никогда больше не встретиться, для меня это важно.
Я знала, что многого предложить мы не в состоянии, и Юнне тоже очень хорошо это знал. Немного анчоусов, и хлеб, и масло, и сыр, но всего лишь одна бутылка красного вина.
— Все будет хорошо, — сказал Юнне, — если мы только сделаем вид, будто пьем, пожалуй, им тогда хватит, как по-твоему? Да и дом наш как раз за углом.
— Ладно, — согласилась я, и он засмеялся,
В Бруннспарке[58] было очень красиво, все росло и распускалось.
Вдруг усталость с меня как рукой сняло, я только знала, что Юнне наконец рад.
Мы все остановились перед высокой черемухой. Она стояла в полном цвету и светилась, белая как мел, в весенней ночи. Пока я рассматривала дерево, меня вдруг осенило, что я не любила Юнне, как могла бы его любить… абсолютно.
Взглянув на меня, Кеке сказал:
— Она годится на подарок, но это ровно ничего не значит.
Я не поняла его. Мы пошли дальше. Он сказал:
— Собственно говоря, твоя бабушка ничего не рисовала, кроме деревьев, и как раз деревьев из этого самого парка. В конце концов она постигла дерево, идею дерева. Она очень сильная. Она никогда не теряла своих желаний.
Естественно, я питала колоссальное уважение к тем, кто только и делал, что искал свои утраченные желания и не интересовался ничем другим, но одновременно я беспокоилась, хватит ли кофе и убрано ли дома. Думала я и о том, что висело у нас на стенах, может статься, наши картины совершенно ужасны, они нечто, что всего лишь нравится глазу, но чего совершенно не понимаешь. Кеке подошел ко мне и спросил, не мерзну ли я.
— Нет, — ответила я, — надо только подняться вверх по этой улице, и мы уже пришли.
— Твоя бабушка, — спросил Кеке, — когда-нибудь говорила о своей работе?
— Нет, не говорила.
— Это хорошо, — сказал Кеке, — это хорошо. Хоть они и причислили ее к шестидесятникам, но она, во всяком случае, придерживается своего стиля. Ну вот что, дружок, как тебя, собственно говоря, зовут?
— Май! — ответила я.
— Знаешь ли ты, что именно тогда процветал повсюду формализм, все должны были делать все одинаково. — Поглядев на меня, он увидел, что я его не поняла. Он объяснил: — Формализм — это все равно что непонятно рисовать, один лишь цвет. Получилось так, что старые, очень хорошие художники затаились в своих мастерских и попытались рисовать точно так же, как молодые. Они были напуганы и пытались рисовать точь-в-точь как молодые. Кое у кого получалось кое-что, а кое-кто утратил самого себя и никогда так и не обрел вновь. Но твоя бабушка сохранила свой стиль, и он у нее остался, когда все рухнуло. Она была мужественна или, возможно, упряма.
Я сказала очень осторожно:
— Но, возможно, она не могла работать ни в одном стиле, кроме своего собственного?
— Замечательно! — воскликнул Кеке. — Ей всего-навсего пришлось… Ты утешаешь меня!
Мы были уже у ворот, и я попросила:
— А теперь не шумите, соседи у нас нудные. Юнне, пойди и достань из холодильника, ну, ты сам знаешь что!
Мы пришли домой, Юнне выставил на стол красное вино и стаканы, наши гости сели и продолжили беседу. Лампы мы не зажигали, достаточно было ночного света. Немного погодя Юнне упомянул, что у него есть кое-что для них, они могут взглянуть, и я поняла: он хочет продемонстрировать им модель своей лодки. Он занимался ею несколько лет, и каждая самая мелкая деталь была сделана им собственноручно. Они пошли в чулан, и Юнне зажег лампу на потолке. Я слышала их негромкую беседу, но не стала им мешать и приготовила кофе.
Спустя какое-то время Юнне появился в нашем уголке на кухне.
— Они сказали, что у меня есть желание, — прошептал он. — У меня есть идея! — Он был очень взволнован и продолжал: — Но это вовсе не их идея, это идея, которую многие ищут.
— Чудесно! — ответила я. — Возьми кофе, а я принесу остальное.
Когда я вошла к ним, Вильхельм говорил о цветущей черемухе, которую мы видели по дороге к дому. Он сказал:
— Что делать с таким явлением?
— Дать черемухе цвести! — решил Кеке. — А вот и наша красавица хозяйка! Не правда ли, надо дать ей цвести и восхищаться ею. В этом и есть смысл жизни! Пытаться изобрести его еще раз заново — совсем другое дело! Это — целая история!
