Борис Фальков - Тарантелла
Сладостью благодарения начинается освобождение от занудства и скуки, от упрямой близорукости: окажется, не все элементы такого повествования так уж неотличимы друг от друга. Ведь даже отражения в поставленных друг перед другом зеркалах неодинаковы. Они различны, хотя бы, по внутреннему, удельному весу. Есть разница между легчайшими элементами души повествования: надеждами, и тяжелейшими: воле продолжить, продлить его.
Длиться — то же, что и быть. Всякое создание стремится быть, и значит длиться: продолжать быть собой, как оно есть теперь, и дальше, в будущем. Его возможность быть вполне тем, что оно есть — в полном исполнении возможности ему быть. Возможность исполняется, полностью исчерпав себя, дойдя до своей крайности, до своего предела вот тут и теперь, и не иначе. Но ведь все возможности, и в их числе возможность быть, располагаются не тут, где они исполнились, и не теперь, когда они исполнились, а в будущем. А исчерпав себя тут и исполнившись теперь, возможность перестаёт быть собой, возможностью, и у неё теперь нет будущего. Она теперь не может быть дальше, и прежняя возможность быть становится невозможностью быть. И вот, закрытое для всех возможностей, само это будущее — теперь уже не будущее, а то, что совсем не оно: теперь. Если одно только допущение этого на словах сделало будущее призрачным, что же говорить об исполнении такого допущения на деле?
Мир, как и все создания, стремится быть, и значит — длиться, продолжать быть собой. И потому он есть: вот он, всегда тут. В то же время мир начинает быть миром, когда, вполне дойдя до своего предела, исчерпывается возможность ему быть вот тут. Исполнившись и полностью исчерпав себя в мире, возможность творения мира перестаёт быть собой, возможностью, и становится невозможностью мира. Тут, на краю мира, возможность — теперь невозможность, тут возможность закрывается, тут ей предел и конец. В конце возможности, в закрытии возможности от самой себя, тут, в самом мире — гнездится конец мира. Даже бывшее тут становится небывшим: если оно становится невозможным, даже если оно и было — его нет. Мир, переставший быть возможным, больше не будет, закроется вместе со своей возможностью, в тот же миг пропадёт весь. Уже одно только такое допущение делает мир шатким, что же говорить об исполненном допущении?
Но разве мир, как всякое создание, не стремится быть дальше и быть собой, миром? Или разве будущее не стремится тоже быть, и быть собой, будущим? И вот, оказывается, они умрут, если как-то не используют свою же возможность как-то быть, и, значит, всё же находиться и теперь, и тут. Они пропадут, если не освободятся от себя, оставаясь собой. Будущее закроется, если не освободится от себя для мира, а мира не станет, если он не освободится от себя для будущего, если его будущее не пресуществится в него самого, не перестанет быть будущим, а станет тут и теперь.
Это безумное противоречие мира не разрешается мирно умом, оно сокрушается силой. Невозможное не становится возможным, немочь не становится мочь, если насильно не вмешается само могущество, его мощь. Это насилие над тобой и другими, всем материалом повествования и всеми вами, делает невозможное возможным.
Превозмогание невозможного — это преодоление здесь и сейчас, вот в этом повествовании, пределов возможного: теперь и тут, конца будущего и края мира. Освобождение рабов возможного и невозможного, пресуществление невозможности в свободу от возможностей — такова моя работа, рабыня свободы. Её несовершенство, изъяны и ущербы, насильно пресуществлённые в ваши ущербы и изъяны мира, удерживают будущее и мир от совершенного, полного пресуществления в себя, в полную невозможность им дальше быть. Быть можно, если быть свободным от совершенства, если быть не вполне. Несовершенным повествованием, этим не вполне бытием, я удерживаю, сохраняю будущему и миру возможность быть. Оно будет длиться и дальше, и продлевая творение на краю мира — я держу будущее мира открытым для нас всех. Край мира сделан из особо крепкого материала. Сопротивление его велико, и работать с ним особенно тяжело.
Ни лёгкие элементы повествования: надежды на его совершенство, ни тяжёлые: безнадежная воля длить его, не имеют этой необходимой особой тяжести, благодарить их особо не за что. Но если тяжёлое подлинно тяжело, и сопротивление материала работнику подлинно велико, тогда превозмогание сопротивления — труд несомненно благодарный. Тогда он каждый раз с ноля. Для него все прежние навыки работы с другими, более податливыми материалами не годятся. Те, старые навыки, только мешают работе. Если они и пригодятся, то лишь для того, чтобы подавить их, выдавить наружу, освободить место — и привить на это место новые. Заложить кладку новой постройки в ещё свежих руинах старой, в ещё сочащиеся там открытые язвы, чтобы закладка личинок состоялась на необходимой глубине. Чтобы нарастающая на язвах новая молодая кожа покрыла и защитила до времени заложенные туда лярвы, как мостовая и плиты Сан Фуриа защищают одряхлевшую земную кору.
И вот, едва выстроив этот городишко в ночи, я неожиданно нападаю на него уже утром, но и после, среди дня. Я трясу его, разрушаю облупленные декорации, над которыми столько потрудился ночью. Я принуждаю содрогнуться и выступить наружу его анатомию, подогреваю и сдавливаю обломки его рёбер. Я нападаю среди следующего за ночью дня и на саму ночь, и всех, оказавшихся в этой ночи и в этом дне. Почему, каковы причины этого: моя ненависть ко всему сотворённому? Начто, мои мотивы: чтобы наказать его за то, что оно презрительно забывает обо мне? О нет, чтобы разрушив — проявить своё существо и своё могущество, смочь пресуществиться в него со всеми своими несовершенствами и переплавить проржавевшие его руины в нержавеющий материал. Выстроить из него новый, сияющий золотом городок на месте вонючего старого. Заселить его другими, вдохновенными людьми, открыть в нём другую, алмазную гостиницу и прислать в неё заново другую постоялицу. Прислать под видом прежней, так легко исчезнувшей отсюда и ещё легче, как будто, вернувшейся сюда, в её образе и подобии — совсем иную, с совсем иными мотивами приезда. Подменить одну другой, освободив от прежней, преобразить её в ей иное, в меня, пресуществиться в неё, освободив от самой себя, и сказать: вот, это опять я. И вот так всласть помучив всех — забыть вас прежних, и затеять другую схватку, с вами иными. Будут ли эти другие продолжать носить ваши имена, или возьмут себе новые, какая разница: всему можно соcтряпать какое угодно имя. Всё равно, вы — уже не будете вы. Будете я.
А городишко ваш, и ты, и все вы просто обязаны сопротивляться такому насилию, если вы стойкий материал! Если вы люди, достойные людьми называться! Корчи в моих жестоких руках, скитания в моих занудных словах измотали вас, это так. Но ведь все ваши блуждания по земле так же неистовы, а страдания в изгнании из рая так же безмерны. Язвы так кровоточат… Вас пронизывают старые боли, от начала творения — а впереди новые, мощнейшие. Сопротивляйтесь же, или вы и не материал вовсе, а так, жиденькая нестойкая грязь, из которой не вылепить даже язв, подобных тем, на стенах города Сан Фуриа. Нестойкая зелёненькая краска, которой только вчера выкрасили жалюзи вашего городишка, и вот уже сегодня она — коричневое говно. Если это не так, вступайте со мной в схватку.
Схватка, борьба? Конечно, чем сильней вы все сопротивляетесь, протестующе вопя от боли, тем выше стойкость нового изделия. Ведь одно дело — отлепить образ из тёплого пластилина или влажной глины, а другое — вымять его из мрамора или гранитa как из глины. Мять уран и титан, выминая из него иное построение — это взрывоопасная, титаническая затея. Она потрясёт и мощную земную кору с её скальными породами, подтолкнёт её вялые замедленные метаморфозы к вулканическим преобразованиям. Что же говорить об истончённой коре какого-то повествования, о его жидком скелете? Подгонка и уплотнение плит на площади Сан Фуриа, сдавливание и вколачивание булыжников его мостовой — и она ничто перед работой с мышечными фасциями, с уже живым мясом сердца. С во всех деталях продуманным и давно окостеневшим человеческим скелетом, сделанным из туфа. И с самым неподатливым среди этого: вечной душой, сотворённой из мрамора могилы. Сотворить такое с элементами по природе своей несовместимыми вот это честная работа, а не та, прежняя! И она будет проделана, ибо уклониться от неё нельзя. Иначе, начто же та прежняя работа создала и вручила в нужные руки инструмент для будущей: музыку скуки, олицетворение нестерпимо длящегося от начала творения одного его дня? Почему продлена та схватка и вечно длится повествование о ней? Нато и потому, чтобы совместить, наконец, несовместимое, причину и мотив. Я — причина всему и это мои мотивы. Я сам вся моя причина и весь мотив.
Дление творения и есть упорное слияние неслиянного. Непрерывное, со стиснутыми от напряжения зубами продолжающееся с тех пор превозмогание невозможного. Жестокое разрушение и выворачивание наизнанку уже готового изделия, чтобы внутреннее всё упрямей приближалось к внешнему, а внешнее настойчивей входило внутрь. Чтобы слились они, прежде неслиянные, в вас. Как они слиты в вашем и их источнике, в работнике и повествователе о работе, во мне.
