Алена Артамонова - Маша, прости
Лучик надежды коснулся родителей, и они склонились над дочерью, веря и не веря в услышанное.
«Может, я вижу ее последний раз», – Алекс погладил девочку по голове. Ему хотелось стать защитой, стеной, воином, схватить весь мир и бросить к ногам дочери. Он мог сделать ради нее все, но не знал как.
Маша внезапно открыла глаза и посмотрела на родителей.
– Ты счастлива?
Она попыталась шевельнуть губами, но безуспешно.
«Только бы он оказался прав!» – мать целовала больные, высохшие руки ребенка, не зная, дано ли ей будет еще раз увидеть самое дорогое, что у нее есть. И как не страшно ей было оставлять на волю судьбы свою драгоценную ношу, но у нее не оставалось выхода, потому что она выбрала – шанс.
Машу теперь все время окутывал вязкий, липкий, тягучий мрак, она с трудом прорывалась через темноту к маленькой светящейся точке, но тьма не отпускала ее, словно болото, засасывая все глубже и глубже. Временами наступало просветление, и сквозь пелену, такую же вязкую и тягучую, девушка видела незнакомое монголоидное лицо в желтой шапочке и горький вкус на губах, обжигающий внутренности, после чего она опять летела в пасть бездны.
1720 г. Франция. Париж
Филипп в полном одиночестве сидел в парке за домом. «Грустно, но почему же так грустно и отчего так щемит сердце? Жизнь никому не сходит с рук, даже самым счастливым из нас». Он окинул взглядом тенистые аллеи, аккуратно посыпанные гравием дорожки, античные скульптуры из мрамора и маленький пруд. Чуть далее он заметил сгорбленную фигуру Джо. Старик тяжело ступал, опираясь на палку. «Совсем старый, скоро и ты покинешь меня», – невесело вздохнул Филипп.
Старик доковылял до скамейки и, тяжело дыша, присел рядом.
– Грустишь?
– Размышляю, – Филипп обнял старика за плечи. – Удивительно, как в Париже летит время. Если взять каждый день в отдельности, то не окажется ни одного незаполненного, но если соединить их вместе, то можно изумиться, как они пусты, – он печально вздохнул. – Отец, скажи, почему так устроен мир, чем больше возможностей, тем меньше желаний? Теперь мне с трудом удается мечтать.
– Дважды согревается тот, кто сам рубит дрова для своего камина.
– Последнее время я перестал тебя понимать.
– Именно это и пугает меня больше всего, – он взял его за руку. – Ты – самое дорогое, что у меня есть, и моя душа разрывается от боли, видя, как страдает твоя. Послушай меня, мой мальчик, – его негромкий голос был наполнен любовью. – Наверное, сейчас я понимаю тебя лучше, чем ты сам. В тебе сидит ядовитое жало, и вместо того, чтобы вырвать его, ты выкладываешь кирпичики жизни вокруг, не замечая, что твой дом пропитался ядом. Вырви это жало, тебе сразу станет легче дышать, и ты опять научишься мечтать.
– Спасибо, – Филипп повеселел и крепко обнял старика. – Ты прав! Ты как всегда прав! – он резко вскочил. – Мне нужно уехать, только не спрашивай ни о чем.
– Ты уверен, что правильно меня понял? – но вопрос повис в воздухе.
1986 г. Тибет. Монастырь Тикс
Маша открыла глаза и отчетливо увидела серый каменный потолок. Она попыталась пошевелить рукой, но не смогла, тело свинцом тянуло вниз.
Над ней склонилось незнакомое лицо молодого мужчины.
«Значит, это не сон, а уже реальность», – она была счастлива оттого, что вновь подчинила себе разум.
Монах внимательно посмотрел на девушку, а затем исчез, чтобы вернуться через несколько минут с другим монахом, который казался древним стариком.
– Где я? – Маше казалась, что она громко кричит, но она всего лишь беззвучно шевелила губами.
– Не волнуйся, – старик говорил, медленно растягивая слова.
– Мама? – она понимала, что ее не слышат, но все равно задавала вопросы.
– Твои родители дома, – он словно читал ее мысли.
– Почему я здесь?
– Твоя душа пыталась покинуть этот мир, не выполнив своих задач. – Ты у друзей, не переживай, тебе предстоит пройти долгий путь, – он повернулся к молодому монаху и отдал непонятные Маше распоряжения.
Реабилитация была долгой и мучительно тяжелой, ее поили горькими травами, от которых горели все внутренности, натирали мазью, с резким запахом мяты, делали очень болезненный массаж. Девушка уставала, кричала от боли, но сопротивляться у нее еще не было сил. Она ощущала себя как бы переломанной пополам. Постепенно, сквозь легкое покалывание, начали двигаться руки, потом ноги. Затем при помощи монаха она стала подниматься и делала несколько неуверенных шагов. Маша трогала свою голову и не понимала.
– Зачем меня постригли наголо?
Но ответа не последовало. Молодой монах был немногословен, отдавая лишь короткие приказания.
– Ешь, пей, иди.
Изредка ее навещал старик, внимательно осматривал и на все ее расспросы отвечал всегда одинаково.
– Еще не время, сейчас твоя задача восстановить тело.
Несмотря на однообразие нынешней жизни и отсутствие близких людей, Маша ощущала какое-то внутреннее спокойствие и свободу, плюс маленькие радости от возвращающейся возможности обладания своим телом и разумом…
Прошел год, где-то там осталась другая жизнь, словно прочитанная книга, не имеющая к тебе никакого отношения. Маша уже прилично понимала людей, приютивших ее, и успела ознакомиться с устройством монастыря, ставшим ей домом.
Главное сооружение монастыря, перед которым стояла гонпа, было двухэтажное величественное здание с большой, раскрашенной в яркие цвета дверью, в котором находился внутренний дворик, вымощенный гладкими от времени камнями. Справа в одном из углов находилась дверь, ведущая в главный храм, где главное место занимал Будда. Монастырский интерьер назвать богатым не поворачивался язык, здесь отсутствовало роскошь христианских храмов, призванная подавлять своим великолепием и величием человеческое Я.
Здесь все было опрятно и аккуратно, как в обыкновенном жилище.
Слева находилась веранда, на которой было установлено огромное молитвенное колесо. По правую сторону двора располагались комнаты монахов.
Пища была однообразна. Утром – вода и ломтик ржаного хлеба, в обед – маленькие шарики, которые запивали молоком. Как их делали? В деревянную миску с мукой добавлялась теплая вода, и все это взбивалось маленькими деревянными палочками до тех пор, пока не превращалось в густую пасту, из которой и лепили шарики. Вечером – чай и хлеб. По праздникам подавалось пиво, сваренное самими монахами из хмеля.
Несмотря на этот скудный рацион, Маша ежедневно ощущала прилив новых сил, как маленький ребенок, впитывая в себя новые впечатления – шелест ветра, утреннюю зарю. Каждое мгновение было наполнено радостью и светом.
«Неужели должно случиться что-то страшное для того, чтобы научиться ценить эти маленькие радости?» – удивленно спрашивала она себя, ощущая невероятную свободу и от тех, кого хочется видеть, и от тех, кого не хочется, от ситуаций, преследующих ее, но не способных достичь, что тоже давало ощущение свободы и счастья. Маше уже было трудно представить безнадежность, боль и погасшие искры несбывшихся надежд. Оглядываясь назад и сравнивая свои невзгоды с той радостью, которую приносил ей каждый новый день, прошлое казалось кошмарным сном, не имеющим к ней никакого отношения, словно вся ее прошлая жизнь – это была злая сказка, рассказанная ей злопыхателем на ночь.
«И все-таки трудные времена имеют одно неоспоримое преимущество, они освобождают человека от всего наносного, учат довольствоваться малым, оттачивая ум и обостряя внутреннюю восприимчивость, и в тьме безысходности наконец-то засветились яркие маяки надежды. Полезно опуститься на дно, чтобы потом было от чего оттолкнуться», – пришла она к неожиданному выводу.
Монахи занимались своей рутинной работой, не обращая на девушку никакого внимания. И только после того, как она сама обратилась с просьбой разрешить ей делать что-либо полезное, ей поручили носить воду из близлежащего ручья и подметать внутренний двор.
Вскоре Маша обнаружила, что за неулыбчивыми, равнодушными лицами монахов скрываются доброжелательные души. Они были доверчивы и беззащитны, словно маленькие дети. Вскоре и настоятель стал приглашать девушку на беседы, которые она полюбила и ждала с нетерпением, понимая, насколько он занят.
– Наша религия исповедуется двумя монашескими орденами – красным и желтым. Первые признают власть Панчена и могут жениться. Мы – желтые, даем обет безбрачия и наш владыка Далай-лама. Но наш монастырь все же отличается о других. Он был основан в VIII в., как ты сама могла заметить, в недоступной местности. Это было сделано для сохранности древних манускриптов. И для того, чтобы старания наших предков не пропали даром. Последняя попытка завладеть драгоценными знаниями предпринималась во время Второй мировой войны. Нацисты снарядили хорошо оснащенную экспедицию на Тибет, многие наши собратья пострадали в те тяжелые времена. Но до нас они так и не смогли добраться, местные жители отказались помогать нацистам, несмотря на смертельную опасность, а сами они не смогли найти дорогу. На время мы даже разобрали мосты и пользовались веревками.
