Изабель Фонсека - Привязанность
Джин прищурилась, глядя сквозь перегородку за лентой конвейера туда, где должен был стоять Марк — или, может быть, Виктория, которая недавно, с третьего захода, сдала экзамен на водительские права. Они с Викрамом находились здесь уже более недели, ожидая возвращения Джин, прежде чем отправиться дальше, в Индонезию. Она слышала страстное нетерпение в голосе дочери и вспомнила это чувство, почти такое же. Вик не способна была осознать, что текущий момент был, возможно, лучшим отрезком жизни: парением над кромкой, в полной готовности. Джин подумала о крошечной драгоценности, застывающей в приостановленном полете, о колибри Изумруде, — по-прежнему ли он обитает в их саду?
Быстро катя свою груду чемоданов по направлению к дюжинам мальчишек, толпящихся у выхода, она вглядывалась в толпу, отыскивая кого-нибудь из Хаббардов. Накануне она оставила сообщение, очевидно, не принятое, что вылетает утренним рейсом. Повсюду вокруг себя она наблюдала сцены радостного воссоединения семей. Ничего, она возьмет такси и поспит по дороге. Снаружи, словно влажное пончо, ее окутала жара. А в дальнем конце стоянки стоял Марк, сутулясь над водительской дверцей и возясь с ключами. Она же к этому времени уже предвкушала переходный период поездки в такси… Джин помахала ему, но он, не заметив этого, закатал рукава рубашки и слепо двинулся по направлению к низкому терминалу.
— Э-ге-гей! — крикнула она, когда он приблизился, не то чтобы охваченная чрезмерной радостью, но приязненно: в его долговязой подпрыгивающей фигуре было что-то очень ей дорогое. Он улыбнулся, увидев ее, и она тотчас почувствовала себя лучше и, возможно, в тысячный раз за совместную жизнь с ним подумала, не опоздал ли он в первую очередь для того, чтобы стать свидетелем ее явного облегчения, когда он наконец появится. Марк взял на себя заботы о ее багаже, а Джин устроилась на переднем пассажирском сидении со своей холщовой сумкой, из которой высовывалась книга Ларри. Как указывала вложенная в нее желтая карточка, она одолела уже три четверти текста, и он ее увлекал. Своими аргументами, но также и тем, что Джин приходилось прибегать к помощи собственного ума, — а ведь в этой области она тоже потеряла форму. Она прикинула, сможет ли когда-нибудь дать себе труд вернуться в спортзал, к тем загорелым женщинам, по-прежнему восходящим по никуда не ведущей лестнице. Ей не терпелось обсудить «Теорию равенства» с Викторией.
Она слишком устала, чтобы читать сейчас дальше. Вместо этого Джин стала обдумывать сплетню о Ларри, которую услышала от Мэрианн перед своим отъездом в аэропорт. Если верить Дугу, то Монды разводились. Мелани, конечно, никогда не было рядом, она даже не поминалась в разговоре. Джин было не по себе из-за того, что она услышала об этом от кого-то другого, а не от самого Ларри, — и все же, если это правда, она была впечатлена. Все время, что она была в Нью-Йорке, в нем, должно быть, все это так и бурлило, однако он так ничего и не сказал, вместо того утешая ее.
Ожидая в течение, казалось, целой вечности, пока Марк уложит ее чемоданы — через заднее окно видно было, как он разворачивает, словно парус, брезент, а потом целый ряд развевающихся веревок, — она наблюдала за тем, как к отлету подтягивается конвой принаряженных провожающих. Многие из пассажиров, она это знала, отправлялись не на отдых. Они эмигрировали, вместе со своими неуклюжими чемоданами, доходившими им до пояса и обмотанными клейкой лентой и веревками. Здесь, в маленькой аэропорту, развертывались самые волнующие жизненные драмы — скоро сюда вернутся и Хаббарды, чтобы помахать вослед Виктории, отправляющейся в свой грандиозный тур. Джин закупорила свое детское желание, чтобы Вик приехала ее встречать. Конечно же, в это самое жаркое время дня ей следовало оставаться дома.
— Как долетела? — спросил Марк, вытирая лоб и устраиваясь наконец на сиденье водителя.
В его устах этот вопрос никогда не бывал поверхностным. Нетерпимый ко многим по видимости более интересным темам, он, тем не менее, всегда требовал изложения всех подробностей, касающихся погоды и путешествия, — какую еду подавали, какой показывали фильм, чем досаждали самые худшие из соседей-пассажиров. Все как обычно: после шести недель напряженного больничного бдения она почти забыла, как все это происходит. Затем он угостил ее местными новостями, например, полным переносом, на этой последней неделе, симпатий Кристиана на Викторию. Джин наслаждалась и самой этой мыслью, и пониманием того, что Марк в этом проявлении неверности находил своеобразное удовлетворение.
Знакомая дикость ландшафта, где ничто не было разделено на части, вымощено или огорожено, несла отдохновение для ее глаз, несмотря на тропическую яркость и подавленное состояние ее духа. Но еще вновь поражала нищета — хижины из кусков картона, коллажные дворы, трехногие собаки и костлявые лошади, вздувшиеся животы детей, стоявших вдоль дороги, — та нищета, которую, Джин это знала, она перестанет замечать через несколько недель.
Когда они свернули на прибрежную дорогу, Марк сообщил ей дурную новость. Виктория и Викрам улетели два дня назад. Не давая ей даже мига, чтобы уразуметь случившееся, он пустился защищать это решение. Надо было либо лететь тогда, либо дожидаться еще неделю рейса в Индонезию; кроме того, все их полеты были зафиксированы и предоплачены, а в довершение всего на третьей неделе сентября у них возобновлялись занятия. Джин чувствовала изнурение. Ее не интересовало тщательное рассмотрение происшедшего. Она задыхалась от одиночества. Это было подобно падению в толпе — никто не хочет, чтобы к нему бросались посторонние со своей озабоченностью и стремлением увидеть его поднявшимся на ноги. После их семейного уик-энда в Лондоне прошло полтора месяца, и теперь, не по своей вине, она разминулась с Викторией на два дня. А завтра у Джин день рождения.
— Мы не знали, когда именно ты вернешься. Это вполне могло случиться на следующей неделе, и, разумеется, никто не хотел тебя торопить. Правильно, что ты пробыла там, сколько требовалось.
Джин изо всех сил старалась подавить свою муку, свое раздражение тем, что Марк выдает ей разрешение. Она чувствовала себя чрезмерно наказанной — и тем более, что ожидала хвалы и празднования своего замечательного возвращения из палаты интенсивной терапии. «Обидно», — только и смогла она произнести. Она отвернулась к окну и всю остальную часть поездки удостаивала Марка лишь своим затылком.
В офисе-доме ее снова охватила неизбывная грусть. Она бродила из комнаты в комнату по следам своей отсутствующей дочери. На полу в гостиной Вик разложила большие подушки для сидения. В гостевой комнате увядали ее полевые цветы, поставленные в винные бутылки и стаканы; к краю ванны была прилеплена толстая свеча. На крытой веранде бок о бок висели два гамака, словно провисшая двуспальная кровать.
Марк суетился на кухне. Он приготовил ей славный омлет, украсив его веточками кориандра и побрызгав каким-то можжевеловым эликсиром из своего обильно заставленного бара, а теперь помыл посуду. Всю, кроме сковороды; он всегда отставлял горшки и кастрюли для некоей невидимки, завершающей неоконченную работу, — для своей матери, для Джин, — для кого угодно, кто явится после него. И все же он старался, и она знала, что ей тоже надо стараться усерднее, пусть даже самая мысль об этом наполняла ее усталостью.
— Я думаю немножко вздремнуть, — сказала она. — Завтра рано выезжать. Я так волнуюсь, словно собираюсь на церемонию по случаю окончания Бадом колледжа — и так оно, наверное, и есть.
В спальне, глянув на раскрытую дверцу шкафа, она тотчас увидела, что Виктория носила ее одежду. Она вынула один из саронгов и вдохнула запах незнакомого кокосового лосьона для загара. Джин собиралась дать ей эти саронги в ее поездку, вручить их ей — их и очень многое еще, включая даже серебряные бусы. Она хотела бы отдать Вик все, но не добралась сюда вовремя. Она уснула, уткнувшись лицом в постель.
— С днем рожденья! — почти пропел Марк. Близился вечер, но солнце по-прежнему пылало во всю.
— Он будет только завтра, — сонно сказала Джин, выходя в сад. На ней была маленькая розовая футболка, оставленная Викторией, и пропахший кокосом саронг.
— Что может помешать нам отметить это и сейчас — ведь нет времени лучше настоящего.
— Не уверена, что есть что отмечать, — сказала Джин, оценивая уже достигнутую им фазу «праздничности». Ей хотелось собраться с мыслями касательно проекта спасения пустельг, а не обеспечивать себе похмелье на ленч.
— Ну хорошо, а как насчет твоего чудесного возвращения? Я так рад, что ты снова дома. Давай, дорогая. Бери бокал.
— По правде сказать, я бы предпочла чашку чая.
Марк держал в руках ополовиненную бутылку французского шампанского — даже еще большей роскоши на этом острове, чем дома, почти невообразимо дорогой. Джин где-то читала, что, прежде чем стать вожделением (lust), этот грех был известен как luxuria: экстравагантность. Марк вдруг тяжело опустился на стул, и это сообщило ей, что он воспринимал ход ее мыслей, совершенно отличный от его собственного, как своего рода упрек, и насчет этого он был прав. Ему следовало подождать.
