Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая
– Да, – не в силах объяснить всю запутанность ситуации, ответила Алла, ужаснувшись, что теперь в эту заварушку оказались втянуты и Илюшины родители. Мариэтта Ашотовна ревниво покосилась на Лину Ивановну, как на конкурента, и придвинулась к Алле:
– Девочка моя, мы всё для тебя сделаем!
Лина Ивановна закатила глаза, полные слез, и поспешно вышла из комнаты.
Жизнь сузилась до дивана. В конце октября уже пошел снег. Алла видела этот легкий белый промельк за окном, но даже не привстала взглянуть. Она не знала, тает он или нет. Она уже почти три недели не выходила из дома. Общалась с миром теперь только эсэмэсками и по электронной почте.
«Дорогая, любимая моя девочка! Посылаю тебе с оказией приглашение и все необходимые документы для твоей визы, включая согласие из колледжа принять тебя после собеседования при гарантии стипендии с нашей стороны. Очень надеюсь, что тебе захочется воспользоваться этим приглашением.
Приезжай. Если не понравится, всегда сможешь вернуться в университет с потерей года. Ты ведь, слава богу, девочка, в армию не заберут. Братья шлют тебе привет. Они соревнуются, сочиняют программу знакомства с Америкой для тебя.
Дарагая сестричка! Прасти за нехароший руский. Мы тибя очен шдем.
Мы тебя действительно очень ждем. Целую, мама».
«Как же мне это в голову раньше не пришло? Если выкорчевывать ненависть и заменять ее прощением, то надо начинать с матери. С моей беглой мамаши, такой далекой и такой когда-то желанной. Сначала надо разобраться с матерью и только потом со всеми остальными. А что, если и правда поехать?» Раньше даже задуматься об этом Алле не позволила бы гордость. А теперь форс-мажор: она едет не клянчить материнскую любовь, а спасать собственного сына.
Каха сменил тактику с кнута на пряник и уже дважды присылал ей безумные в своей избыточности букеты, где теснились все возможные цветы мира – от хризантем до фрезий. Но Алла хорошо помнила оплеуху и жаждала только обрубить «хвост», как писали в шпионско-детективных романах, которыми был завален ее диван.
Через два дня раздался звонок в дверь, и Лина Ивановна вплыла в комнату с толстым желтым конвертом. Она была теперь и домоправительница, и целительница, и единственный связной с остальной вселенной. Поэтому скорбной величественности прибавилось.
– Это от мамы?
– Да, зовет к себе, прислала документы, – небрежно бросила Алла и вдруг вся раскрылась: – Я больше так не могу. Мне здесь ненависть дышит в затылок. Я решила уехать. Вернее, отдать бумаги в посольство и, если все пойдет гладко, уехать. А если будут какие-нибудь сложности, остаться. Никаких резких движений. Я сейчас могу только плыть по течению.
– Девочка, не уезжай… – Вся величественность Лины Ивановны слетела, она беспомощно хлопала глазами и кривила губы, готовясь заплакать, словно маленький ребенок, узнавший, что праздник закончился. Она вдруг почувствовала, что может снова и безвозвратно стать осколком бытия.
Алла тяжело вздохнула и отвернулась к стене. Откуда эта странная привычка держаться-держаться, а потом все вываливать начистоту, когда никто не просит? Может, оттого, что все ее силы сейчас уходили на борьбу с ненавистью, вернее, на бесконечное прощение и отпускание от себя этой ненависти? Она упорно припоминала всё новые и новые обидные эпизоды, связанные с отцом и матерью. Конца и края этой веренице гнойных заноз не было.
Утром Алла тяжело поднялась, оделась и, выглянув в окно – нет ли Кахиных соглядатаев? – поплелась в посольство. У подъезда махнула рукой благородно замершим каштанам, как машут знакомому постовому. Поразительно, но желтый шатер листвы еще держался, хотя на него уже местами лег снег.
А Лина Ивановна, как только за ее девочкой закрылась дверь, бросилась трезвонить новой родне в Тверь. В борьбе за счастье все средства хороши.
Вернувшись поздним вечером и обнаружив в гостиной родителей Ильи, Алла не удивилась. Она, собственно, так и представляла себе Лину Ивановну в роли партизана. Несчастные старые женщины согласно заламывали руки, а бледный Андрей Александрович молча кивал и гладил Мариэтту по спине, так же как Илья гладил недавно Аллу, так же как сама Мариэтта гладила безмозглую старую свекровь. Круговорот ласки в природе. Трое чужих взрослых людей цепко держали ее жизнь за фалды и не хотели отпускать. А родному отцу было на нее наплевать. Он за эти два месяца так и не объявился, даже в электронном виде. А ведь раньше они часто, когда ссорились, писали друг другу. Отец обычно не выдерживал первым и посылал ей сухие указания по всяким хозяйственным нуждам. Это был сигнал к примирению.
– Хорошо, я подумаю, – обещала она, просто чтобы не спорить. Хотя уже решила: «Уеду, укроюсь, рожу, там меня Каха не достанет. Руки коротки. Теперь я понимаю, что испытывала Антонина, покидая Владикавказ. Ненависть и ее вытеснила с родной земли. Вытеснила, омертвила, но не победила. И я уеду в Америку отягченная не ненавистью, а любовью, ребенком».
Проводив новую родню, Лина Ивановна вернулась к Алле. Она чувствовала себя немного виноватой и, скромно потупив глаза, начала ничего не значащий, нейтральный разговор, чтобы распознать настрой своей славной девочки.
– Ты собираешься говорить отцу?
– Мама считает, что не обязательно, – пожала плечами Алла. Она не сердилась на прамачеху. Слишком детскими и неуклюжими были ее маневры. – Достаточно, что я его отпускаю на свободу. За тебя, себя и Стёпу. Пусть плывет в старость, красит волосы, клеит на цемент вставную челюсть.
«Девочка моя, что ты знаешь о старости? О бессоннице на рассвете? Потому что на рассвете дует ветер смерти», – вздохнула про себя Лина Ивановна.
Собеседование прошло без запинки, английский Алла знала очень прилично. Виза была получена по мановению волшебной палочки. Словно Господь, как в недавнем роковом плавании на «Авантюр», снова придержал маленько смерч, чтобы мелюзга могла проскочить. Машина продана. Квартира сдана. Деньги взяты за полгода вперед. Животика еще совсем нет, но человечку в нем уже три месяца. «Прорвемся, дорогой, – гладит его Алла. – Двое отцов у тебя уже соскочили. Но я найду тебе третьего, обещаю. Если захочешь. А когда подрастешь, я все тебе расскажу, и ты выберешь любого. Какого душе угодно. Я люблю тебя, мой дорогой. Я так жду тебя». Алла не посвящала прамачеху в свои отъездные планы и не говорила с ней об Илье. Она не могла вспоминать Илью с трагическим придыханием, а почему-то только подхихикивая. Она сама ужасалась этого нервного подхихикивания, но ничего не могла с собой поделать. Когда пришло время собирать вещи, оказалось, что все ее имущество умещается в одну спортивную сумку. Зачем ей старое барахло? Она купит все новое и будет жить в светлой новой комнате!
Алла вышла раньше, чем приехало такси, – ей хотелось попрощаться с каштанами. Было пасмурно, холодно и промозгло. Листья наконец-то перестали сопротивляться зиме и разом, по команде, покинули ветви, словно сложили оружие. Первый по-настоящему обильный снегопад покрыл все вокруг белоснежной легкой скатертью. Алла нащупала у себя в кармане горсть неровных глянцевых каштановых плодов. Вынула их, подержала на ладони и веером швырнула на снег. Они бухнулись, как маленькие бомбочки, и заблестели в снегу гладкими шоколадными боками. «Пусть перезимуют, прорастут и дадут побеги. Оставайтесь дома, мои дорогие. В Америке у меня будут другие соглядатаи».
Лина Ивановна стояла посреди зала в Шереметьево и не могла поверить, что это конец.
– Я буду писать тебе и звонить, – пообещала Алла. – А летом приеду навестить, если смогу. Спасибо тебе за всё.
– Не уезжай! – бессмысленно бормотала старая прамачеха. – Не уезжай! Я не смогу без тебя жить! Не покидай меня!
Алле стало неловко от этих горьких, пафосных слов, она неуклюже обняла прамачеху:
– Обещаю, я вернусь!
– Меня уже не будет, – прошептала Лина Ивановна, уверенная, что умрет сразу, как только вернется сегодня в пустую квартиру.
– Не надо, – скованно попросила девушка и, в последний раз прижав к себе эту глыбу скорби, подхватила сумку.
– Месть, где твое жало? – тихо, уже без прежней горделивости, подвела итог Алла, протягивая паспорт в окошко контролерше-пограничнице с каменным лицом. Та, не расслышав, строго переспросила:
– Цель поездки?
– Побег.
– ???
– Учеба, – поправилась Алла и заискивающе улыбнулась служительнице пограничного культа: вдруг она играет на стороне противника и сейчас тормознет ее в последний момент? Скажет: «Вдвоем не положено!» У Аллы даже мурашки по коже побежали от неожиданного испуга. Пограничница уловила профессиональными антеннами этот испуг и долго вглядывалась в циферки и буковки. Она знала, что эту девушку нельзя выпускать, но не было ни одной зацепки. Недовольная собой, пограничница медлила сколько могла, потом специально небрежно шваркнула штамп. Что ей, больше всех надо? Она не виновата, если коллеги недорабатывают! И протянула девушке паспорт с нарочито равнодушным видом.
