Дафна Дю Морье - Полет Сокола
— Это Армино, — сказал он. — Капитан передает привет.
Рыбак Марко протянул мне огромную руку.
— Добро, добро пожаловать, — сказал он. — Буду рад видеть вас на борту моей посудины. Позвольте ваш саквояж и пальто. Мы совсем скоро взойдем на борт. Я как раз поджидал вас и моего механика. А пока выпьем?
Никогда прежде, даже в детстве, не переживал я с такой остротой чувства беспомощности перед судьбой, совладать с которой мне не дано. Я походил на тюк, сваленный у причала, перед тем как подъемный кран бросит его в недра корабельного трюма. Думаю, Чезаре мне сочувствовал.
— Выйдете в море, и все будет нормально, — сказал он. — Альдо что-нибудь передать?
Что я мог передать брату, кроме того, что ему и так было известно — то, что я сейчас делаю, я делаю для него.
— Скажи ему, что, прежде чем гордых раздели донага, а надменных подвергли оскорблениям, клеветника заставили умолкнуть и змея издохла от яда своего.
Для Чезаре эти слова были пустым звуком. Немецкую книгу переводил не он, а его товарищ Федерико.
Должно быть, в рукописях, которые мой брат просматривал в Риме, тоже приводились максимы герцога Клаудио.
— До свидания, — сказал Чезаре, — и желаю удачи.
Он сел в машину и тут же уехал. Рыбак Марко рассматривал меня с нескрываемым любопытством. Он спросил, что я буду пить, и я ответил, что пиво.
— Так вы младший брат Капитана? — спросил он. — Вы совсем на него не похожи.
— К сожалению, — ответил я.
— Он прекрасный человек, — продолжал Марко. — В горах мы плечом к плечу сражались с общим врагом. А теперь, когда ему надо сменить обстановку, он дает мне знать и приезжает на море. — Он улыбнулся и протянул мне сигарету. — Море сдувает всю пыль, все печали и заботы городской жизни. Вы и сами это почувствуете. Когда ваш брат приехал сюда в ноябре, он выглядел совсем больным. Пять дней в море — к тому же, заметьте, была зима, — и он выздоровел.
Официант принес мое пиво. Я поднял стакан и пожелал моему спутнику удачи.
— Это было после его дня рождения? — спросил я.
— Дня рождения? Про день рождения он ничего не говорил. Это было где-то на третьей неделе месяца. «Я пережил потрясение, Марко, — сказал он, когда приехал. — Не задавай мне никаких вопросов. Я с тобой, вот и все». Но в физическом плане с ним было все в порядке. Такой же, как всегда, и работал наравне с ребятами из команды. Правда, его что-то беспокоило. Может быть, женщина. — Марко поднял стакан, отвечая на мой тост. — Доброго здоровья, — сказал он. — И пусть все ваши заботы тоже останутся за бортом.
Я пил пиво, размышляя над словами Марко. Было совершенно ясно, что Альдо разыскал его после своего дня рождения и ссоры с Мартой. Наверное, напившись, как сказал Джакопо, она обрушилась на него с пылом истинной крестьянки — ведь многие крестьяне глубоко религиозны и щепетильны в вопросах нравственности. Наверное, она обвинила его в связи с замужней женщиной, и не какой-нибудь, а женой ректора. Брат пришел в ярость и выгнал Марту из дома. Но почему он говорил о потрясении?
Послышались шаги, и перед нашим столиком остановился мужчина. Невысокого роста, начинающий седеть и еще больше почерневший под солнцем, чем Марко.
— Это Франко, — сказал Марко, — мой помощник и механик.
Франко протянул засаленную, волосатую, как обезьянья лапа, руку.
— Работы еще часа на два, — сказал он своему шкиперу. — Я решил, что лучше предупредить тебя, раз мы задерживаемся с отплытием.
Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.
— Я обещал вашему брату, что к трем мы уже выйдем в море, — сказал он. — Обещал, когда он звонил мне рано утром. Потом вас, кажется, было никак не найти. И вот теперь неполадки с мотором. Дай Бог, хоть к пяти управиться. — Он встал и указал рукой на канал, где стояли суда. — Видите синее судно с желтой мачтой и собачьей конурой посредине? Это наш «Гарибальди». Мы с Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?
— Нет, — сказал я, — нет, я посижу здесь и допью пиво.
Они пошли вдоль канала, а я остался сидеть перед кафе, глядя им вслед, пока они не поднялись на борт. Мое жилище на ближайшие несколько дней представлялось мне далеко не завидным. Марко был прав, говоря, что я не похож на брата. Я был сезонным путешественником по суше, а не по воде. Как групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со мной приключилась морская болезнь. Ровная маслянистая гладь Адриатики вызывала во мне не меньшее отвращение.
Сидя за столиком и допивая пиво, я размышлял над тем, закончилось ли собрание на виа деи Соньи. Через несколько минут я встал и бесцельно побрел вдоль канала, но вместо того, чтобы направиться к судну, свернул налево и медленно пошел к пляжу. Солнцепоклонники уже разделись и лежали, подставив небу обнаженные торсы. Дети с криком плескались в воде. Длинными рядами тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся перед ними оранжевые и ярко-красные зонты блестели в лучах сияющего солнца. Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.
К морю, с трудом переставляя ноги по песку, шла группа детей в серой форме и с коротко подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с возбужденными от удивления лицами показали руками на море и подбежали к монахине, умоляя разрешить им снять обувь. Она разрешила, ласково глядя на них сквозь очки в золотой оправе.
— Спокойно, дети, спокойно, — сказала она и наклонилась подобрать их ботинки.
Почувствовав свободу, дети бросились к морю.
— Как же они счастливы, — сказал я.
— Это их первая поездка на море, — объяснила монахиня. — Они все из приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в Анконе.
Дети, по колено в воде, кричали и плескались.
— Не следовало бы им этого позволять, — сказала монахиня, — но что здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.
Один маленький мальчик ушиб палец на ноге и, горько плача, бежал по пляжу к моей собеседнице. Она обняла его, приласкала, затем извлекла из просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.
— Эту часть своей работы я люблю больше всего, — сказала монахиня, — привозить детей на море. Ее выполняют по очереди сестры из разных организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.
Мир так мал. Я вспомнил унылое здание рядом с роскошным отелем «Панорама».
— Приют для подкидышей, — сказал я. — Знаю. Я тоже из Руффано, но давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.
— Зданию нужен ремонт, — сказала она, — и нам, видимо, придется переезжать. Поговаривают, будто для нас строится новое помещение в Анконе, где умер наш бывший управляющий.
Мы вместе наблюдали, как дети плещутся в море.
— Все они сироты? — спросил я, думая о Чезаре.
— Да, все, — ответила монахиня. — Либо лишились родителей, либо были подкинуты на ступени приюта через несколько часов после рождения. Иногда мать слишком слаба, чтобы далеко уйти, мы ее находим и ухаживаем за ней и младенцем. Потом она отправляется на работу и оставляет ребенка у нас. Иногда, но очень редко, нам удается найти дом, где принимают обоих. — Она подняла руку и помахала детям, чтобы они не заходили слишком далеко. — Это самый счастливый выход, — сказала она, — как для матери, так и для ребенка. Но нынче не так уж много людей, готовых приютить найденыша. Изредка к нам обращаются молодые пары, которые потеряли первенца при родах и хотят срочно найти ему замену, чтобы воспитать как своего собственного ребенка. — Она посмотрела на меня и улыбнулась. — Но в таких случаях необходимо полное доверие между приемными родителями и управляющим приюта. Передача ребенка должна храниться в тайне. Так лучше для всех.
— Да, — сказал я. — Наверное.
Из вместительного кармана юбки монахиня вынула свисток и два раза свистнула. Дети повернули головы, посмотрели на нее, затем выбрались из воды и, отряхиваясь, как щенята, побежали к ней.
— Вот видите, — сказала она, улыбаясь, — они у меня вышколены.
Я посмотрел на часы. Меня тоже вышколили. Было около четырех. Пожалуй, пора отправляться на борт «Гарибальди».
— Если вы тоже из Руффано, — сказала монахиня, — вам стоит зайти и посмотреть на детей. Не на этих, конечно, а на тех, за которыми я присматриваю в приюте.
— Благодарю вас. Я, возможно, зайду, — вежливо солгал я и, скорее из любезности, чем из любопытства, спросил: — Раз в Анконе решили построить для вас новое здание, вы тоже туда переедете?
— О да, — ответила монахиня, — в детях вся моя жизнь. Лет пятьдесят назад я сама была подкидышем.
Я почувствовал что-то похожее на жалость. Это простое, довольное лицо не знало другого существования, другого мира. Ее и сотни таких, как она, подбросили к чужому порогу, где они обрели милость и спасение.
