Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Молхо шел рядом с ним, не замечая палящего солнца, глубоко потрясенный выслушанным рассказом, и вся его смятенная душа открывалась сейчас навстречу этим двум несчастным людям. «Так что же, — медленно, недоверчиво спросил он, — ты хочешь, чтобы я женился на твоей нынешней жене?» И нерешительно поднял глаза на своего собеседника. Ури молча, чуть побледнев, смотрел куда-то вдаль. «Да, — наконец ответил он, повернувшись к Молхо и выжидающе глядя на него. — Но без шума, без огласки, так, чтобы все осталось между нами тремя, как в одной семье. Ведь мы когда-то и были одной семьей, не так ли?»
На исходе той же субботы, когда уже стемнело и в небе низко повисли крупные летние звезды, но город все еще боролся с навалившимся на него тяжелым хамсином [22], как борется женщина, уже пробудившись от тяжкого дневного забытья, с грудой навалившихся на нее тяжелых и влажных простыней, — на исходе этой душной субботы Молхо стоял в ожидании Ури возле маленькой кассы кинотеатра «Эдисон» на углу улиц Ишаяѓу и рабби Ицхака из Праги, на невидимой, но четкой границе между религиозным и нерелигиозным кварталами, то и дело поглядывая на небольшую группу опоздавших зрителей, которые никак не могли решить, стоит ли заходить в зал, если сеанс уже пару минут как начался. Хотя Молхо много лет не бывал в этом месте, все здесь казалось ему знакомым и известным, таким же, каким оно застыло в его воспоминаниях о нелюбимом детстве, которое прошло, в нескольких кварталах отсюда. Большое белое здание кинотеатра, куда он не раз хаживал подростком, тоже почти не изменилось, и он почти с нежностью смотрел сейчас на три знакомые мраморные ступени у входа и на длинные стеклянные витрины, в которых были выставлены фотографии киноактрис. Он вспомнил те минуты блаженного волнения, которые пережил когда-то в этом зале, на самых дешевых, в первом ряду, местах, когда глаза его были вечно красными от близкого мелькания экрана, а порой — и от настоящих слез, вроде тех, что он проливал над горестной судьбой Вивьен Ли в «Унесенных ветром», которая так очаровала его, что он несколько недель подряд ходил на эту картину, пытаясь придумать какой-нибудь более или менее правдоподобный сценарий, в котором он мог бы, невзирая на юный возраст, взять эту женщину под свою защиту.
Нерешительные иерусалимцы, после долгих колебаний, скрылись в конце концов в темном зале, и старый билетер закрыл за ними большую стеклянную дверь, погасил свет в вестибюле и тоже исчез в каком-то углу кинотеатра. Молхо уже начинал нервничать. Ури опаздывал всерьез, и это его тревожило. Может быть, он перепутал и ждет в другом месте? А может, Молхо так разочаровал его, что он вообще передумал? «А ведь мне еще добираться сегодня до Хайфы», — ворчал он про себя, недовольно спускаясь по темной улице в сторону Геулы, лежавшей внизу под ним, точно большая, бледно светящаяся лужа. Он пожалел, что не спросил у Ури точный адрес, потому что телефона у них в квартире не было. Но тут по склону улицы вполз наверх освещенный и почти пустой автобус, и он увидел в его окне своего бывшего молодежного инструктора, в том же черном наряде, что утром, если не считать шляпы, которая была наконец надета на голову, хотя при этом несколько залихватски сдвинута назад — то ли по небрежности, то ли в знак принципиального протеста. Молхо оскорбленно остановился, но Ури, выйдя из автобуса, уже увидел его и быстро подошел, многословно извиняясь за опоздание — оказывается, рав задержал их после конца субботы, а потом ему пришлось долго ждать автобуса. «А я уже беспокоился, что мы неточно договорились», — вырвалось у Молхо, и он сразу пожалел об этом — его слова можно было расценить как признак нетерпения. Ури не ответил, но посмотрел на Молхо с каким-то странным смущением. Обычные живость и резкость как будто покинули его. Оба чувствовали неловкость. «Я мог бы прийти прямо к вам», — продолжил Молхо. «Нет, ты бы у нас заблудился, — быстро откликнулся Ури. — Конечно, из нас троих ты — единственный настоящий иерусалимец, но в нашем квартале и ты бы наверняка не нашел дороги».
Машина Молхо вызвала у Ури неожиданный интерес. «„Ситроен“ считается очень женственной машиной», — объяснил Молхо со смехом, чтобы тот сразу же сумел оценить ее необычный характер. «Женственной? — удивился Ури. — Разве у машин есть пол?» — «При желании», — сказал Молхо и почувствовал удовольствие от того, что так находчиво и быстро ответил. «Поразительно, — сказал Ури, — как изощренно изобретательны нынче люди в своих плотских удовольствиях». И, сняв шляпу, уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Они повернули налево, в сторону квартала, где много лет назад жил дедушка Молхо, и поехали по безлюдным, слабо освещенным улицам, где жаркий пустынный воздух, казалось, навеки застыл в печальном одиночестве. «А ведь я родился где-то поблизости, — сказал Молхо, когда они притормозили на перекрестке, ожидая, пока улицу пересечет группа одетых в черное молодых людей, шедших с непонятной и важной медлительностью. — Но я бы, пожалуй, уже не узнал дедушкин дом — за эти годы тут все изменилось». — «Да, ты прав! — откликнулся Ури, напряженно глядя вперед, чтобы найти правильную дорогу в лабиринте узеньких улочек и не попасть в какой-нибудь тупичок. — Этот квартал стал в последние годы совсем черным [23] и довольно агрессивным», — и он знаком показал Молхо, что на светофоре нужно свернуть направо, на дорогу, огибающую библейский зоопарк [24]. Они оказались на широком шоссе, ведущем к северному выезду из Иерусалима, и вскоре повернули с него в какой-то квартал, первые дома которого выглядели очень старыми, но затем, по мере продвижения вглубь, как будто молодели, и Молхо, которому эти места были уже совсем незнакомы, показалось, что они давно покинули утонувший во тьме Иерусалим и теперь находились в совсем другом городе, потому что здесь все гудело жизнью и было ярко освещено сотнями огней, точно на какой-то большой электростанции. «Это квартал Матерсдорф», — объяснил Ури, искусно направляя Молхо через очередную забитую машинами стоянку в ее единственный пустой угол, словно бы специально освобожденный для их «ситроена».
Они прошли по темному переходу, где стояло несколько газовых баллонов, и вышли в другой двор, по которому звонкими стайками носились ребятишки, степенно прогуливались молодые женщины в длинных, до пят, юбках и косынках на головах, толкая перед собой детские коляски, стояли, разговаривая друг с другом, строгие мужчины в черных костюмах и белых рубашках. Ури шел быстро, опустив голову и лишь время от времени здороваясь со встречными, а Молхо следовал за ним, слегка напуганный кишевшей вокруг суетливой чужой жизнью. Но вдруг он ускорил шаги, поравнялся с Ури, остановил его и положил руку ему на плечо. «Послушай, я думаю, лучше, чтобы ты сразу знал, — смущенно проговорил он, — я ведь вообще-то человек нерелигиозный, скорее даже наоборот». Но это признание, казалось, не произвело на Ури никакого впечатления. «Ты не можешь быть „наоборот“, — резко сказал он, словно делая ему замечание. — Ты нерелигиозный, этого достаточно. Но я, знаешь ли, тоже нерелигиозный. Давай сюда, так ближе». И, пройдя мимо длинного ряда мусорных ящиков, они поднялись по ступеням ко входу в один из домов и остановились, в ожидании лифта, перед дверью которого толпились малыши и несколько беременных женщин. «У вас даже лифт есть?» — удивился Молхо. «А почему бы ему не быть?» — слабо улыбнулся Ури, опасливо поглядывая на соседок, наперебой приветствовавших его пожеланиями доброй недели. Лифт шел так медленно, как будто останавливался на каждом этаже в ожидании очередной кучи ребятишек. И действительно, когда ом наконец спустился, из него с веселым визгом вывалилась целая орава малышей. Кабина, поцарапанная и побитая, своими размерами могла бы соревноваться с лифтом большого универмага, и все ожидающие уместились в ней без труда. Дети тут же начали наперебой нажимать на все возможные кнопки, все лампочки разом зажглись, и кабина кряхтя поползла вверх, опять останавливаясь на каждом этаже, малыши выбегали и тут же возвращались, взрослые глядели на них с добродушными улыбками, матери успокаивали слишком буйных детишек. Каждый раз Молхо успевал увидеть распахнутые двери квартир и людей в черном, бесцельно расхаживавших по лестничным площадкам. Ощущение напирающей на него отовсюду чужой и странной жизни было таким острым, что даже немного испугало его.
