Юкио Мисима - Запретные цвета
«Чтобы стать самим собой…» Разве только это? Разве только ради той красивой вещи, которая должна быть? Ради какого-то «должного»? Не занимался ли он самообманом? Не был ли он обманщиком сам по себе? В чем корень истины, искренности? В том ли моменте, когда Юити ради своей внешней красоты, ради своего показного существования на людях отвергает все то, чем он является по сути своей? Или в тех случаях, когда он сторонился всего и ни от чего не отказывался? Юити было близко последнее: когда он любил мальчиков. Воистину. Он как море. В какое время следует измерять точную глубину моря? На отливе — как после той гей-вечеринки на рассвете? Или во время прилива — когда он пресыщен всем, когда обособлен от всего?
Юити снова потянуло свидеться с Сюнсукэ. Он недолго утешался тайной своих похождений с Нобутаки, и сейчас ему захотелось пойти к этому старому добряку и прихвастнуть перед ним.
В этот день Сюнсукэ потратил утренние часы на чтение. Он перечитывал то «Сооконсю»[35], то перелистывал «Тэцусёки-моногатари»[36]. Записал эти новеллы Сётэцу, средневековый священник, который, по преданию, считается перевоплощением поэта Фудзивары Тэйка[37]. Из обширной литературы Средневековья, из всех произведений, ставших всемирно известными, Сюнсукэ отдавал предпочтение по своему прихотливому и критическому вкусу двум-трем поэтам и двум-трем их вещицам. Его поэтические пристрастия происходили из прошлого и питались такими новеллами в жанре отогидзоси[38], как «Разбитая тушечница» — весьма нравоучительная история о том, как юный принц был обезглавлен своим отцом за то, что взял на себя вину вассала Тюта, — а также пейзажной лирикой, в которой не находилось места для присутствия человека, как в тихих садах у врат тихого сада Эйфуку[39].
В двадцать третьей новелле «Тэцусёки-моногатари» сказывается: коль спросят, где такая земля рсино располагается, следует ответить: когда слагают песню о цветах сакуры, то упоминают горы рсино; если о красных кленовых листьях, то упоминают Тацута; и неважно знать, где они — в Исэ или Хюга. В знании этом нет никакой пользы: хоть ты стараешься запомнить или не стараешься, все равно ведь тебе известно, что Ёсино находится в стране Ямато[40]. Вот что там было записано.
«А найдется ли название места весны юности? — размышлял старый писатель. — Сакура — это горы Ёсино, клены — это река Тацута. Художник проводит половину жизни своей в поисках смысла своей юности. Он разыскивает родину своей юности. И что он обретает? Уже познание само по себе нарушает чувственную гармонию, которая существует между цветением сакуры и Ёсино. Ёсино утрачивает свое универсальное значение. Оно становится просто местом на географической карте (или периодом в истории): Ёсино в стране Ямато, и ничем больше…»
Сюнсукэ, поглощенный этой бесплодной рефлексией, незаметно для самого себя переключился, разумеется, на Юити. Он прочитал одно прекрасное короткое стихотворение Сётэцу:
…И когда корабль вошел,
на берегу реки
толпа встречающих людей
одним порывом чувств
соединилась…
Со странным трепетом в груди Сюнсукэ представил это мгновение, когда сердца людей на берегу в ожидании приближающегося корабля слились и кристаллизовались в неподдельном чувстве.
Сюнсукэ ожидал в это воскресенье человек пять гостей. Он принимал гостей, желая удостовериться в том, что его радушие, неприемлемое для его возраста, смешано с внушительной долей презрения, а также хотел убедиться, что чувства его по-прежнему живы и молоды. Его собрание сочинений выдержало несколько переизданий. Его поклонники, взявшие на себя труд редактирования, частенько собирались у него для предварительного обсуждения. И к чему все это привело? Какой прок от исправления маленьких опечаток, если все его творчество — промах?
Сюнсукэ приспичило отправиться в путешествие. Воскресное столпотворение он переносил с трудом. Долгое молчание Юити сделало старого писателя горемыкой. Он собрался поехать в Киото один. Эта ужасно лирическая печаль, эта разъедающая меланхолия из-за отсутствия известий от Юити, по причине чего он перестал писать; эти стенания над незавершенными трудами не посещали Сюнсукэ со времени его первых литературных этюдов сорокалетней давности. Эти стенания напоминали ему о наиболее неуклюжем периоде его юности, о наиболее неприятном и ничтожном эпизоде его возрождения. Эта фатальная незавершенность, не имеющая ни малейшего сходства с внезапной заминкой в творчестве, вот эта самая смехотворная незаконченность, исполненная унижения, сопровождалась муками: каждый раз, когда руки тянулись к плодам на свисающих ветвях, чтобы сорвать их и насладиться, все нижние ветви разом вздымались вверх, и ни один плод никогда не касался рта Тантала[41], и ничто не утоляло его жажды; и в этот период, в один прекрасный день, — это было более тридцати лет назад, — в Сюнсукэ зародился художник, и тогда его покинула болезнь незавершенности. Вместо нее он заразился совершенством. И этот перфекционизм стал его хронической хворью. При этом заболевании не возникало язв. Это была болезнь без единого пораженного органа. Эта хвороба протекала без вирусов, без лихорадки, без учащенного сердцебиения, без головных болей, без конвульсий. Этот недуг был сродни самой смерти.
Он знал, что эту болезнь ничто не сможет излечить, кроме смерти. Раньше его телесной смерти настанет смерть его произведений. Эта естественная творческая смерть уже наведалась в гости. Он стал угрюмым, но в той же степени и светлым. Когда ему не сочинялось, его лоб испещрялся внезапно эдакими художественными морщинками; невралгия хватала его колени романтическими судорогами; желудок сводило артистическими спазмами. И волосы его тоже стали приобретать белый поэтический колер.
С тех пор как он повстречался с Юити, произведение, о котором ему мечталось, должно быть, переполнилось здоровой смертностью, исцелившей от болезни жизни, и совершенством, излеченным от мании совершенства. Это должно было вылечить от многого: от юности, от старения, от искусства, от жизни, от возраста, от знаний, и в том числе от безумия. Через упадок к преодолению упадка, через творческую смерть к победе над смертью, через совершенство к преодолению совершенства — всего этого старый писатель мечтал достигнуть посредством Юити.
И тогда неожиданно вернулась эта причудливая болезнь его юности — незавершенность: в разгар своего сочинительства Сюнсукэ потерпел несуразное творческое фиаско.
