Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер
УАЗ проехал мимо Геры, остановился возле дома Панюкова. Из него вышли на дорогу: Игонин, Панюков, за ними – милицейский офицер в голубоватой форменной рубашке-безрукавке с жесткими погонами на плечах; козырек его фуражки был надвинут низко на глаза; круглый живот переваливался через ремень с креном вправо.
Игонин, Панюков и милиционер о чем-то говорили – почти не слушая друг друга, но и не споря меж собой, как об уже переговоренном. Водитель Стешкин тоже вышел из кабины, направился неторопливо к Гере и, разминая между пальцев сигарету, попросил огня. Гера принес из дома спички; Стешкин закурил, спички вернул и стал рассказывать, насмешливо поплевывая, пытаясь пускать дым кольцами:
– Попался твой Панюков. Попер в заказник лес валить. Думал, ночь. А тут наш этот мент, и не простой мент – сам начальник УВД района домой из Хнова едет. Увидел и зацапал. Засунул в обезьянник, ночь продержал, день продержал, а тут Никитич. Приехал, стал отмазывать. И ничего, отмажет. Он никогда своих в обиду не дает.
– Какой Никитич? – равнодушно спросил Гера.
– Игонин, вот какой Никитич, – ответил гордо Стешкин. Увидел, как Игонин с милиционером садятся в УАЗ и, прежде чем к ним поспешить, спросил, чего ревет корова.
– Ас вечера недоена, – ответил Гера деловито.
– Возни, плеть, с нею. Я б зарезал, – сочувственно сказал Стешкин, бросил в пыль недокуренную сигарету и побежал заводить машину.
УАЗ тронулся с места, развернулся и уехал, раскачивая прут своей антенны.
Панюков устало побрел к хлеву и скрылся в нем; корова, наконец, замолкла.
Настала тишина, подступили мягкие сумерки. Если б не боль в колене, Гере было бы хорошо. Но колено ныло, не давая ослабнуть натянутым нервам.
– Кретин, – процедил Гера, искоса поглядывая в сторону хлева. – Какой кретин.
Вскоре корова вышла из хлева, следом – Панюков с хворостиной в руке. Корова и сама заторопилась на свое обычное место, но Панюков, едва за нею поспевая, все ж погонял ее легкими ударами хворостины по хребту.
Потом ее оставил и вернулся.
Подошел к Гере и, бросив хворостину, уселся рядом с ним в тенечке на крыльце. Помолчал немного, глядя вдаль, на корову, мерно и торопливо обрывающую траву огромными губами. Потом спросил:
– У тебя там этих ви́ски с торфом чуточку осталось?
– Нет, – отозвался Гера, – ночью допил.
– Жаль, – вздохнул Панюков, потом, подумав, сам себя поправил: – Хотя и нет, и хорошо, что допил; ни к чему.
– В милицию попал? – из вежливости поинтересовался Гера.
– Да, – тускло ответил Панюков и помолчал, раздумывая, стоит ли рассказывать, что с ним произошло.
Решил рассказать.
– Мы иногда лес валим, где Игонин скажет. Он продает потом и с нами делится. Понятно, ночью: дело незаконное и попадаться ни к чему. Ну, валим, а вокруг себя не видим и не слышим ничего – такой по лесу треск стоит. Я раззадорился, стал слишком близко от шоссе валить. Сосну одну валю – так она прямо на обочину легла, еще немного, и легла бы на асфальт. А тут, плеть, фары меня слепят, бьют прямо в морду, я еще подумал, что это трейлер подкатил, за бревнами, еще и удивляюсь: фары-то зачем? зачем, я думаю, светиться? А это и не трейлер, это наш Кондрат, пытавинский наш гражданин начальник, наш главный мент своею собственной персоной. Он фарами мне в морду слепит, из своего джипа вылезает, я перед ним стою, как и стоял – слепой дурак с бензопилой. Другие наши мужики: Грудинкин, Виноградов и Красильниковы, Муртазов наш – ну да неважно, ты их никого не знаешь – они из лесу все увидели, все поняли, и – дёру через лес по одному. А я стою, где и стоял, и у меня с собой ни ордера, ни лесного билета. Кондрат берет меня за шкирку, с бензопилой берет, с поличным – и везет в Пытавино, в ментуру…
– Все, как я понял, обошлось, – нетерпеливо, но и доброжелательно перебил Гера Панюкова.
– Да, – согласился Панюков. – Игонин выручил.
– Простил тебя Кондрат?
– Нет, не простил, но мы договорились.
– За сколько? – усмехнулся Гера, – Ну, то есть, за почем?
– Ты о деньгах? – Панюков встал с крыльца, уже собрался идти в дом, но задержался, расслышав в словах Геры обидный смысл. Спокойно разъяснил: – Не деньги, но придется отработать. У него дом на озере, в самом Пытавине. Да и не только дом – хозяйство целое, там полгектара у него, не меньше. Теперь я буду к нему ездить. Прибирать там все; где надо – ремонтировать, где надо – помогать его жене. Кур кормить, курятник чистить. Понятно, огород с теплицей. Понятно, окна мыть, полы, и коз его доить, а у него шесть коз и всех зовут на «а»: Аделаида, Анжелика, Аглая, Аннушка… других уже не помню. Он говорил мне, как их звать, но я не помню. Придется теперь вспомнить и всех выучить. Еще я должен его кроликам траву давать, потом их резать на продажу, еще и шкурки с них сдирать. – Панюков тоскливо поскреб ногтем под небритым подбородком. – Он говорит, что сам их убивать терпеть не может, что у него от живой крови судороги делаются. Так ведь и я их резать не терплю, и у меня – судороги; я, если честно, потому от кроликов и отказался. Я еще думал: навсегда, да от судьбы, как видно, не уйдешь, придется резать.
– Откажись, – посоветовал Гера.
Панюков покачал головой, опять поскреб под подбородком и вновь сел на крыльцо.
– Не выйдет, – сказал он. – Кондрат мне популярно объяснил, что он мне может написать. Так объяснил, чтоб я запомнил. Я и запомнил. Статья двести шестидесятая, часть вторая. Незаконная порубка в особо крупных размерах. Тут или штраф до миллиона, или срок до шести лет. А мне сидеть нельзя, у меня корова.
– Это понятно. – Гера помассировал больное колено. Почувствовал, как вместе с болью поднимается к груди и подступает к горлу злость. – Мне лишь одно ну совершенно непонятно. Зачем ты согласился валить лес?
– Все ж деньги, – отозвался Панюков.
– Я это понимаю, – все сильнее злился Гера, – но я знаю: у тебя сейчас есть деньги – те самые, что я тебе привез. Разве их мало? Разве их меньше, чем – за лес?
– Не меньше, нет, намного больше, – спокойно согласился Панюков; губами пожевал, в уме прикидывая и пересчитывая, потом, довольный, сообщил: – В шестьдесят раз – во насколько больше.
– Тогда – не понимаю, – замотал головой Гера, стараясь подавить в себе ярость, и Панюков почувствовал ее.
– Да, ты не понимаешь. – Он неохотно начал объяснять: – Игонину отказывать нельзя, а то потом он никогда не даст работы, да и вообще, он здесь хозяин, он мне много помогал… Нет, отказать Игонину нельзя, – закончил Панюков с таким убеждением, как если бы не Геру убеждал, а самого себя.
Гера устал и поскучнел. Все же спросил:
