Дмитрий Быков - Оправдание
— Притворяется, — уверенно сказал Павел. — Я Аньку знаю. Они плохо давят: она только забалдела — эти и кончают. — (У Рогова хватило еще мерзости, которой он тут же устыдился, обратить внимание на двусмысленность.) — Вот я ее давил, голыми руками, — у нее настоящий кайф был. Она рассказывала, что ангелов видела. Говорит — все в искрах. Меня вот дави не дави, я никогда ангелов не увижу.
— Петр! — звучно и празднично объявил между тем Андрон, и Рогов услышал сдержанный гул одобрения. Шоу Петра, по всей видимости, было кульминацией сбора, тем более что Константин назвал казнь Петра последней, ибо терпение солагерников было истощено.
На помост втолкнули толстого и рослого малого со связанными руками; ватник его был распахнут, виднелся тельник. Лицо у Петра было откровенно бандитское, пухлое, небритое, и для довершения приблатненности облика он был по всему телу сизо татуирован и подстрижен под бобрик; низкий лоб собрался в морщины.
— Развяжите, — милостиво кивнул Константин. — А ты, свинарь, готовься: голову рубить — не то что палец. Это всего третье, кажись, обезглавливание у тебя?
— Четвертое, — поправил свинарь.
— Андрон, запиши ему возражение… Приступай, Петр.
— Прости, Константин, — густо и убедительно сказал Петр. — Ведь так вот всегда: покаешься, потом подойдет под сердце — и опять грешишь. Не хотел я тебе согрубить, видит Бог, не хотел.
— Ты Бога-то не поминай, — с видимым удовольствием произнес Константин, которому разыгрывание этой пьесы перед небольшой, но страшно воодушевленной аудиторией доставляло приятнейшие минуты. — Ты кайся, тебе секунды остаются.
— Соколик мой, горностаек! — закричал Петр, падая на колени с гулким стуком; помост содрогнулся. Лежавшие под ним Елисей и Анна, однако, не отреагировали. — Светик мой, семицветик! Ножки тебе буду целовать, дай еще раз мамыньку увидеть. Как же я помру, не увидевши мамыньки! — Причитания его приобретали все более надрывный характер, составляя удивительный контраст со специфической внешностью. — Мамынька глазыньки проглядит: где-то мой сынок непутевый? Пощади, отец родной, заставь век Бога молить!
Что-то подобное я слышал или читал, подумал Рогов. Он сам дивился, как у него хватает сил и гнусности спокойно, с некоторым даже эстетизмом анализировать происходящее. Впрочем, никак иначе ко всему этому и нельзя было относиться — сборы явно были давно и хорошо отрежиссированы, и Рогов каким-то краем сознания понимал, что взывают они в конце концов именно к его эстетическому, а никак не к нравственному чувству — особенно если учесть, что преступление Петра не оглашалось, да и вряд ли имело значение. Но где-то я это определенно читал, снова подумал он. «Князь Серебряный»? «Доктор Живаго»? Про мамыньку точно из «Живаго», про ножки — из одного горьковского рассказа, где убивали конокрада; поразительно начитанная публика!
Петр между тем совсем уж картинно мотал головой, стоя на коленях, и раскачивался всем телом из стороны в сторону. Слезы были самые настоящие, и чем каменнее выглядело спокойствие Константина, которому начинал уже, кажется, надоедать затянувшийся пролог зрелища, тем более подлинное отчаяние читалось на лице Петра: он, видимо, начинал понимать, что теперь ему действительно ничто не поможет.
— Ладно, — сказал наконец Константин. — Неинтересно. Связывайте его, ребята, обратно, да и порешим поскорей. Ужинать пора.
— А-а-а! — взвыл вдруг Петр, вскакивая с колен и одним прыжком отдаляясь от края помоста, к которому, напирая сзади на Рогова и жарко дыша, подалась толпа. — Жестокие, жестокие! А-а-а! Ой, не троньте меня! Всех убью, один останусь! — Он вдруг выхватил из рукава необыкновенно длинную и острую заточку и несколько раз рассек ею воздух вокруг себя. Свинарь, стоявший сзади, бросился было к нему, но Петр его заметил — почувствовал, видно, дрожь досок, — стремительно обернулся и кулаком вломил свинарю промеж глаз; тот, уже получив сегодня от Рогова и еле запудрив кровоподтеки на лице, отлетел метров на пять и чуть не рухнул на землю. Пользуясь общим замешательством, Петр спрыгнул с помоста назад, к огороду, и, пнув кинувшегося ему наперерез садовника, дернул в лес. В сгущающейся темноте августовского вечера там ему едва ли угрожала погоня.
Сдержанное «А-а-ах!» прокатилось по толпе.
— Ушел, — густо сказал Андрон. — Пишу себе.
Толпа замерла, не зная, как реагировать. Молчание тянулось минуты две; Константин не оборачивался и не вставал из кресла. Голова его была опущена, и молчание не предвещало ничего хорошего.
— Слабовато Петька отработал на этот раз, — пренебрежительно, сквозь зубы, сказал Павел. — С пистолетом лучше получилось. Но у него Константин отобрал пистолет, потому что он в тот раз Макара ранил по-настоящему.
— Так что ж, он уйдет? — тупо спросил Рогов. — Не ищут же…
— Да кому он нужен, его искать. — Павел широко, сладко зевнул, но тут же испуганно прикрыл рот рукой. — Искать еще. Завтра припрется как милый. У него же специализация такая — побег, больно причитает хорошо. Его еще ни разу не казнили. Приговаривают каждую неделю, а казнить не казнят. Он побег показывает. Один раз прямо из петли убежал — подговорил Григория, тот веревку успел подрезать. Ну сюрприз был! Сегодня он так, не в ударе. Было время — все плакали, как он просил. В ногах валялся. А потом все равно сбегал. Это у него для подзавода распорядок такой — сперва просит-молит, потом пиф-паф! Или вот с заточкой, как сейчас. Один раз со спицей бегал, у баб спер. Изобретательный, зараза. Но вообще лениться стал: конец сезона, что ты хочешь.
— И что? — спросил Рогов. — Он завтра вот так спокойно вернется?
— Если зверь не заест, — кивнул Павел. — Да какой тут зверь? У Петьки наверняка нора вырыта, или шалаш он себе поставил — ночь просидит, а утром вернется. Он же не хочет бежать, куда ему бежать? Это ему Константин такую работу определил, а так он даже не отлучился отсюда за три сезона на моей памяти ни разу. Бегает тут поблизости ночью, иногда баб пугает — стонет там в лесу всяко… А к утру всегда тут, жрать-то хочется. Он знаешь как жрет? Но Константин велел ему не жалеть: у него, говорит, амплуа нервное…
То единственное, в чем на миг мелькнула подлинность, оказалось главной обманкой. Петр не был ни мучеником, ни беглецом. Со странной смесью отвращения и умиления посмотрел Рогов на Константина. Да, сомневаться нельзя было: это он, последний, кто остался от первого поколения чистовцев. Кто угодно из обитателей поселка мог оказаться потомком его деда — двоюродным дядькой, троюродным братом самого Рогова; Павел, кстати, вполне годился в троюродные братья. Что еще им оставалось тут делать? Какие другие развлечения были доступны людям, которых все время проверяли и мучили, пока они не поняли, что это единственное занятие, к которому в конечном итоге сводятся все остальные? Стоило ли развлекаться, ссориться, любить, если предельным выражением жизни, ее наиболее насыщенной формой была казнь, сочетавшая в себе и подспудный эротизм, и соблюдение сложного закона, и чувство справедливости, и элемент воспитательного развлечения для наблюдателя? Что было интересного, кроме казней, что более предельное мог измыслить человеческий мозг и что еще было делать людям, чьи родители ушли от мира? Все казалось бы мало тем, кто жил тут, в тайге, без комфорта и электричества: нужна была острая и напряженная жизнь, и ничто, кроме непрерывного самомучительства, такой остроты не давало. Да, он в Чистом, сомнений не было. Кретов не врал про изображения пыток, которые видел в местном боевом листке. Интересно только, почему они замазали надпись «Дома никого нет» и куда девались скамейки, стоявшие раньше на плацу. Впрочем, тогда, вероятно, не было помоста, а скамейки нужны были для того, чтобы высиживать бесконечно длинные партсобрания и политзанятия. Теперь вместо них были сборы, то есть казни, — это короче, а главное, динамичнее. Мучительство — единственное, что никогда не надоест.
