Дмитрий Быков - Оправдание
— Оттяпали, оттяпали! — кричал Николка. — Небось обделался, верно уж обделался! — Он скатился с помоста по ступенькам, не решаясь спрыгнуть по малости роста и, как догадался Рогов, робости натуры. Рогов охотно убил бы его. Теперь он почти не сомневался, что смог бы это сделать, и более того — что этот поступок мог бы стать главным оправданием его жизни.
— Порадуемся за новонаказанного брата нашего, — тихо и тепло сказал Константин. — Каждый из нас знает, какое умиление снизошло сейчас на душу его. Живому пройти через казнь и с новой силой вернуться к жизни, отвергнуться от братьев своим неслыханным проступком и вернуться в их прощающие объятия — есть ли другой рай, возлюбленные? Поприветствуем брата Алексея!
Сзади бешено захлопали. Павел закурил. Рогов дал себе слово проследить, куда он денет окурок.
— Брат Елисей! — басом возгласил Андрон. — Преступление: не выбросил окурка между двенадцатью и часом пополудни. Окурок спрятан в карман, обнаружен братом Евгением. Наказание через отрубление. Осложнение: просил не записывать ему. Наказание через плюновение.
— Приступай, свинарь, — разрешил Константин.
Елисей, видимо, был лагерник со стажем, ибо шел уверенно, его даже придерживали сзади, чтобы не так рвался вперед, к самому интересному. Свинарю поднесли пучок какой-то травы; он взял ее в рот и медленно начал жевать, тяжело двигая челюстями.
— Говори, Елисей, — сказал Константин, вновь жестом останавливая Прова.
— Сознаю тяжесть греха моего и умоляю простить хотя бы после искупления, — бойко отбарабанил Елисей.
— Ты бы сверх формы что-нибудь, — поморщился Константин. — В другой раз, Андрон, напиши ему. Нельзя же все по образцу, тебя люди слушают.
— А если не по образцу. — Елисей расправил плечи. — Если не по образцу, а от сердца… тогда я так скажу: семь дней дали мне между проступком и казнью, и все семь дней боялся я, что будет со мною. А сейчас не боюсь, братья, потому что все будет уже сейчас! Смерти бояться — это, я скажу по-простому, все одно, что бабу драть и бояться кончить! Вот что я вам скажу, и дозвольте мне, как любимому герою моего незабвенного детства, самому скомандовать: руби меня, свинарь!
— Андрон, — неприязненно сказал Константин, чувствуя, видимо, что толпа не знает, как реагировать на дерзкую, слишком гладкую речь. — Запиши ему самоволие с отсрочкой на две недели, наказание через кислоту. Оно, конечно, есть закон: казнимому перед казнью не писать, но есть и другой закон: самоволия не поощрять и в казнимом; за преимуществом второго закона противоречие решается в его пользу. Теперь приступай, свинарь.
Снова на помост выскочил Николка:
— Своевольничать, своевольничать! Плюновение совершу, плюновение совершу!
Двое так же приложили к плахе руку несколько опешившего Елисея, Пров хекнул, Елисей коротко взвыл, потом выждал паузу и наконец заорал долго и мощно, на одной ноте, запрокинув к небу искаженное лицо. Его ловко перевязали, потом вдруг резко вывернули руки, и он нагнулся, перестав орать от неожиданности.
— Плюновение! — объявил Андрон; Пров подошел к Елисею и смачно выхаркнул ему в лицо травяную жвачку. Рогов зажмурился и принялся тереть лицо — щеки, веки, — чтобы погасить приступ тошноты.
Елисея сволокли вниз и швырнули под помост, где он тут же скорчился на боку в позе эмбриона. Теперь он орал беззвучно — широко раззявливал рот, не смея или позабыв утереться. Палец аккуратно положили рядом с ним. Выполнив все это, двое вернулись на помост.
— Павел, — обратился Рогов, временно уговорив себя, что все-таки видит сон. — Ты прости уж, что отвлекаю…
— А? — переспросил Павел, совершенно поглощенный зрелищем.
— Я спросить хочу: один бросил окурок, другой не бросил. А пальцы обоим рубанули. Закон это объясняет как-нибудь?
— Ну а как же. — Павел заплевал окурок, положил его в рот и, пожевав немного, проглотил. — Закон все объясняет. Один — Алексей, другой — Елисей. Ежели бы Алексей окурка не выбросил, так ему бы ничего не было, хоть он все карманы окурками набей, хоть ватник ими сожги. А ежели бы Елисей, примерно сказать, окурок выбросил, так ему бы даже поощрение было. Ага, поощрение. Видишь, какой закон у нас? Закон у нас всеобщий, — непонятно, но с удовлетворением закончил Павел. — А сейчас самое как есть интересное пойдет.
Под помостом суетился Николка, поплевывая в лицо Елисею.
— Сестра наша Анна, — сухо сказал Константин, когда стих возбужденный гул, — снова предала нас третьего дня, покинув лагерь ночью. Наказание через удушение.
Рогов изумился было, почему объявить о наказании Анны решил сам Константин, не доверив Андрону, — но все понял, едва Анна, точно на эстраду, взбежала на помост. Анной звали одноглазую старосту барака, ту самую, которая звала его из лагеря ночью. Если старосте барака за ночную отлучку грозит удушение, подумал Рогов, мне и вовсе башку оттяпают. К тому же если удушение настоящее (проступок был посерьезнее окурка, и он вполне допускал, что хоть одна казнь на каждом сборе может оказаться реальной) — тогда предложение Анны встретиться с ней ночью приобретало занятный смысл. Эта мысль несколько расшевелила отупевшего Рогова: он знал за собой эту счастливую способность тупеть в минуты сильного страха или опасности: подлинный ужас догонял его потом. Так отходил наркоз, и эта боль, быть может, бывала еще и побольнее той, от которой он был избавлен благодаря счастливому свойству психики.
Двое, которые сначала тащили Алексея, а потом вели Елисея, встали рядом с Анной; она присела на плаху. Третий выскочил откуда-то сзади с длинным мокрым полотенцем. Еще одна пара — неизменные двое одноруких — внесла на помост носилки и спрыгнула вниз, рядом с отпрянувшим Роговым. Рогов, однако, с ужасом ловил себя на том, что возбужден не на шутку и на удушение Анны посмотрит с большим интересом.
— Делай! — скомандовал Андрон.
Анна сняла платок и оказалась темной шатенкой с блестящими, хорошо промытыми волосами. Свинарь подошел сзади и взял ее за руки. Двое (их Рогов мысленно прозвал «двое из ларца», в отличие от пары безруких, обозначенных им как «двое без ларца») захлестнули вокруг ее шеи мокрое полотенце, свели его концы и принялись закручивать, как закручивают белье. Скоро побежала вода, лицо Анны побагровело, она несколько раз царапнула по помосту каблуками высоких грубых сапог. Рогов жадно смотрел на нее. Полотенце закручивалось все туже, Анна уже с трудом дышала и наконец несколько картинно уронила голову набок; «двое из ларца» с видимым трудом крутанули полотенце еще пару раз, выжав несколько тяжелых капель, и тут же размотали его. Рогов не видел, в сознании Анна или нет: единственный глаз ее закатился, и она не шевелилась. Общими усилиями ее положили на носилки и снесли под помост.
