Джанет Фитч - Белый олеандр
— Это «Трехгрошовая опера», — объясняла она. — Мы ее ставили в Йеле.
Она играла леди Макбет, дочь в «Спокойной ночи, мама», Кэтрин во «Внезапно, прошлым летом».
Сейчас она играет довольно редко, сказала Клер, теребя гранатовый кулон на цепочке, проводя им под пухлой нижней губой.
— Я так от этого устала. Часами готовишься, тащишься на пробы, потом на тебя смотрят две секунды и решают, что ты «слишком этничная». «Слишком классичная». Или еще что-нибудь слишком.
— «Слишком этничная»? — Широкий бледный лоб, прямые волосы…
— Это значит — брюнетка, — улыбнулась Клер. Один передний зуб у нее был чуть-чуть кривой, слегка наползал на соседний. — «Слишком маленькая» — это о груди. «Слишком классичная» — значит, старая. Боюсь, пробы не очень-то приятное занятие. Я до сих пор туда хожу, но это бесплодные попытки.
— Зачем же тогда ходить? — спросила я, смазывая пальцем со стенок коробочки остатки сыра бурсен.
— Что? Уйти из шоу-бизнеса? — Она рассмеялась, счастливо, но и грустно.
«Нью Беверли синема» был буквально за углом от дома Клер. Там шли «Дети рая», «Король червей». Мы покупали огромный пакет попкорна, смеялись, плакали, смеялись над собственными слезами. Раньше я часто ходила туда с матерью, но на другие фильмы. Матери не нравилось сентиментальное кино, она любила при случае процитировать Д. Г. Лоуренса: «Сентиментальность — культивирование в себе чувств, которых вы на самом деле не испытываете». Мать предпочитала мрачное европейское кино — Антониони, Бертолуччи, Бергмана — фильмы, где все умирали или хотели умереть. Кино Клер было похоже на приятные сны — мне хотелось прокрасться в происходящее на экране и жить там вместо сумасбродной красавицы в балетной пачке. Полные впечатлений, мы возвращались домой, чтобы на следующий день снова прийти на эти же картины. Сердце у меня стало как воздушный шар, очень туго накачанный. Это пугало меня — вот-вот могла начаться кессонная болезнь, как у слишком быстро всплывающего аквалангиста.
Ночью я лежала без сна на своей кровати с кружевными оборками, глядя на дюреровского кролика. Еще шаг, и все разрушится. Приедет Джоан Пилер и скажет, что они передумали, что им нужен трехлетний малыш. Или что они решили подождать еще пару лет. Неведомый муж Клер тоже пугал — вернется и отнимет ее у меня. Я не хотела, чтобы он возвращался. Пусть так будет всегда, пусть мы с Клер каждый день будем сидеть вдвоем в гостиной, есть гусиный паштет и клубнику на ужин, слушать Дебюсси, рассказывать друг другу разные истории. Она хотела знать обо мне все — кто я, какая я, что мне нравится. Боюсь, мне почти нечего было сказать. У меня не было любимого и нелюбимого. Я ела все, что давали, носила любую одежду, спала, где велели, сидела, где указывали. Безграничная приспособляемость. А Клер спрашивала, например, какое мыло мне больше нравится — кокосовое или «Зеленое яблоко»? Я не знала, какое. «Нет, надо выбрать», — настаивала она.
И я выбирала мыло «Зеленое яблоко», ромашковый шампунь. Предпочитала спать с открытым окном, мясо мне больше нравилось непрожаренное. У меня появился любимый цвет — ультрамарин, любимое число — девять. Но иногда мне казалось, что Клер ищет большего, чем то, что у меня было.
— Какой самый лучший день в твоей жизни? — спросила она однажды, когда мы лежали валетом на овальной кушетке, положив головы на подлокотники с разных сторон. Стерео пело голосом Джуди Гарленд «Мой смешной Валентайн».
— Сегодня, — сказала я.
— Да нет! — рассмеялась она, запуская в меня салфеткой. — Из прошлого.
Я постаралась вспомнить. Это было все равно что искать монеты в песке — выкапываешь всякую всячину, режешься о ржавые консервные банки, разбитые бутылки. Наконец я нашла старую монетку, оттерла ее, и на ней показались год и страна происхождения.
— Это было, когда мы жили в Амстердаме. В узком высоком доме на канале. Там была витая лестница с крутыми ступеньками, я всегда боялась упасть.
Темно-зеленая вода в канале, риджстафель. Водяные крысы — большие, как опоссумы. Густой сладкий запах гашиша в кофейнях, мать постоянно под кайфом.
— Помню, был солнечный день, мы стояли у кафе на углу, ели сандвичи с полусырым бифштексом и луком, и мать пела старую ковбойскую песенку «У-упи-ти-йи-йо, разбирайтесь сами». Это единственный раз, когда я видела Амстердам в хорошую погоду.
Клер засмеялась — смех у нее был похож на звон колокольчиков, — подтянула колени к подбородку, обняв их руками, и посмотрела на меня так, словно я с тех пор стояла в подвале, закупоренная в бутылке, как дорогое вино.
— Мы сидели на солнце, смотрели на канал, иона сказала: «Смотри, Астрид!» И помахала туристам, плывущим мимо в прогулочной лодке. Они все замахали в ответ, думали, мы голландцы, приглашаем их в свой город. Это был мой самый счастливый день.
Солнечные блики на канале, чайки, люди, которые махали нам руками, думая, что мы местные, что мы не чужие здесь. На другом конце кушетки Клер вздохнула с ностальгической улыбкой, снова вытянула ноги. Она не понимала, кем я тогда была — одинокой долговязой девочкой, согретой их ошибкой, иллюзией того, что я не чужая. Клер видела в этом рассказе только детскую забаву.
— Где ты только не была, а, Астрид?
Где я только не была. Правда, это принесло мне мало хорошего.
В день, когда Рон должен был приехать из Новой Шотландии, Клер выбрасывала пустые упаковки от «Шале Гурме», убиралась в кухне, трижды загружала белье в машину. По дому витали вкусные запахи, Эммилу Харрис пела что-то про мексиканских бандитов. Накрашенная Клер в резиновых перчатках и клетчатом красно-белом фартуке разделывала еще теплую курицу.
— Я решила приготовить паэлью. Что скажешь?
Мне было не по себе. Как хорошо мы проводили время, жизнь уже начала входить в накатанную колею, и вдруг привычные дела забыты из-за какого-то незнакомого человека, который может все изменить. Я уже успела возненавидеть мужа Клер, хотя ни разу его не видела. Тем не менее я пропылесосила гостиную, помогла Клер застелить постель свежим бельем с красными и белыми розами. Красный и белый — цвета супружества, объяснила она.
Закончив с бельем, Клер открыла стеклянные двери во внутренний дворик с пышно цветущими под апрельским солнцем клумбами. Согнала складку с белого покрывала. Ей хотелось поскорее оказаться с ним в этой постели, заняться любовью. Втайне я надеялась, что Рон опоздает на самолет или по дороге попадет в аварию. Ее трепетное ожидание лишало меня присутствия духа, Клер была похожа на розу сорта «Пристина» из своего садика, белую с розовыми прожилками — стоило ее тронуть, все лепестки тут же осыпались.
