Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина
Он подошел к самой стене, выбил трубку о камень. Поток искр брызнул вниз в нашу сторону, и я рукой зажала рот Ренетт, готовой вскрикнуть. На мгновение стало тихо. Мы ждали, затаив дыхание. Потом услышали, как старик обильно мочится, долго-долго, прямо на стену, издавая при этом довольное старческое кряканье. Понятно, почему ему так хотелось знать, нет ли тут кого. Кассис, прикрыв рот рукой, с силой ткнул меня локтем. Рен скорчила брезгливую гримасу. Потом стало слышно, как он застегнул пояс и сделал несколько шаркающих шагов в сторону кафе. Тишина. Мы выждали еще несколько минут.
— Где он? — наконец прошептал Кассис. — Он не ушел. Мы бы услыхали.
Я пожала плечами. Серебристый свет луны озарил блестевшее потом, испуганное лицо Кассиса. Кивнув в сторону стены, я тихо сказала:
— Посмотри-ка. Может, он в отключке или еще что. Кассис замотал головой и мрачно буркнул:
— А если он нас засек? Ждет, чтоб кто-то высунулся, и бах по голове.
Я снова пожала плечами и осторожно глянула поверх стены. Старик Гюстав не отключился; он сидел спиной к нам, опершись на палку, и глядел в сторону кафе. Неподвижно.
— Что там? — спросил Кассис, когда я снова нырнула за стенку.
Я рассказала о том, что видела.
— Он делает что-нибудь? — спросил Кассис, побелевший от страха.
Я замотала головой.
— Черт бы побрал старого идиота! Что мы, должны из-за него всю ночь тут торчать?
— Т-с-с! — Я приложила палец к губам. — Кто-то идет.
Должно быть, старый Гюстав это тоже услыхал, потому что только мы поглубже вжались в ежевичные заросли за стеной, как услыхали, как и он пятится туда же. Шумно, не то что мы, и если б еще пару метров левее, грохнулся бы прямо нам на голову. Он вмазался в заросли ежевики, чертыхаясь и пробиваясь палкой, мы же отползли еще глубже, в самую чащу. И оказались в чем-то наподобие тоннеля, образованного витками ежевичных зарослей и дикого крыжовника. И при нашей прыткости забрезжила мысль проползти под ними вглубь, пока не доберемся до дороги. Если сумеем проползти, тогда, пожалуй, вовсе не придется взбираться обратно на стену, можно будет незаметно скрыться в темноту.
Я уже решила было попытаться, как вдруг по ту сторону стены послышались голоса. Один — женский. Второй говорил только по-немецки. Я узнала голос Шварца. Из бара по-прежнему неслась музыка; видно, Шварц со своей дамочкой выскользнули незаметно от всех. Из своего укрытия в ежевичных зарослях я смутно различила их замаячившие над стеной силуэты и махнула Ренетт с Кассисом, чтоб оставались на местах. Я увидела и Гюстава неподалеку от нас, не подозревавшего, что мы поблизости, вжавшегося в кирпичную стену со своей стороны и подсматривавшего в трещину за происходящим. До меня донесся смех женщины, визгливый, немного нервный, потом Шварц пробасил что-то по-немецки. Он был короче ее, топтался рядом, точно тролль, и в том, как он впился в ее шею, было что-то кровожадное, как и в тех звуках, которые он в это время издавал — хлюпающих, невнятных, как будто в спешке ел и у него все вываливалось изо рта. Они отошли от заднего крыльца, их осветило луной, и я увидела, что ручищи Шварца копошатся на блузке женщины — «Liebchen, liebling»,[77] — и услышала, как та засмеялась еще визгливей — «хихихихи», — выпячивая груди прямо ему в руки. Но тут их уединение нарушилось. Из-за крыльца возникла третья фигура, но немец как будто и не удивился этому явлению, коротко кивнул подошедшему, в то время женщина как бы осоловела, и возобновил свои старания в присутствии того третьего, а тот смотрел молча и жадно, и глаза его сверкали в темноте, как у зверя. Это был Жан-Мари Дюпрэ.
Тогда мне не пришло в голову, что все это мог подстроить Томас. Некий спектакль с женщиной в обмен на что-то; возможно, на какую-то услугу или банку кофе с черного рынка. Я не связала тогда подсмотренный мной обмен фразами между ними с тем, что происходило. Нет, я даже не утверждаю, что так было, тогда я даже помыслить о таком не могла в своей наивности. Кассис, конечно, смог бы смекнуть что к чему, но он плотно засел в зарослях рядом с Ренетт. Я отчаянно ему замахала, решив, что теперь как раз самое время улизнуть, пока трое участников спектакля так увлечены своими делами. Кивнув в ответ, он стал пробираться ко мне сквозь заросли, а Ренетт осталась в тени под стеной, ее блузка из парашютного шелка белела в темноте. Мы ждали ее.
— Ну вот еще! Чего она там торчит? — тихо прошипел Кассис.
Немец с городской женщиной совсем придвинулись к стене, и теперь нам плохо было видно, что там происходит. Жан-Мари стоял совсем близко от них — достаточно, чтобы все наблюдать, подумалось мне, и вдруг мне сделалось одновременно и стыдно, и противно — я слышала, как они дышат, скотское сопение немца и отрывистое, возбужденное — наблюдающего, и между этим тонкое, приглушенное повизгивание женщины, и тогда я даже обрадовалась, что не вижу, что там делается, что я еще слишком мала, чтоб понять, потому что происходившее было невыносимо гадким, невыносимо грязным, но тем троим оно доставляло явное удовольствие; помню в лунном свете закатившиеся глаза и по-рыбьи раскрытые рты. Теперь немец короткими, подрагивающими толчками пихал женщину об стену, слышно было, как она стукается о камень затылком и задом, как взвизгивает: «Ах! Ах! Ax!», а он рычит: «Liebchen, ja liebling, ach ja»,[78] и мне захотелось вскочить и бежать отсюда без оглядки, вся моя выдержка канула в шквале захлестнувшего меня жгучего ужаса. Я уже привстала, повинуясь этому порыву, обернулась к дороге, прикидывая, сколько предстоит пробежать до безопасного места, — как вдруг звуки внезапно стихли и мужской голос очень громко и резко среди внезапной тишины рявкнул:
— Wer ist da?[79]
И в этот самый момент Ренетт, которая все это время медленно подползала к нам, запаниковала. Вместо того чтобы замереть, как мы и сделали тогда, когда Гюстав вопрошал темноту, она, видно, решила, что ее заметили, вскочила, слишком заметная при луне в своей белой блузке, кинулась бежать, подвернула ногу, грохнулась с ревом в заросли ежевики и сидела на земле, сжав лодыжку руками, всхлипывая, беспомощно обратив к нам побелевшее лицо, отчаянно силясь что-то сказать и не смея.
Кассис мгновенно сорвался с места. Чертыхаясь себе под нос, он кинулся через заросли в противоположную сторону. Он бежал, и ветви бузины хлестали его по щекам, колючки ежевики рвали нещадно ему ноги. Даже не оглянувшись на нас на бегу, он перемахнул через стену и исчез в темноте, ринувшись к дороге.
— Verdammt![80] — голос Шварца. Бледная и круглая, как луна, физиономия появилась над стеной, и я тут же вжалась в заросли. — Wer ist das?[81]
