Елена Крюкова - Тибетское Евангелие
Исса крикнул в молчание неба:
— Накормите своих детей!
Слушал ветер. И звери слушали. Никто из зверей не дрогнул ни лапой, ни кончиком уса.
И вдруг топот. Грохот! Ругань! Люди.
— Бегите, — беззвучно вылепили прощальное слово губы Иссы, — это люди… лю…
Звери ринулись в кедрач. Ветки ломали. Бежали усердно. Продирались к жизни, ускользая от смерти.
В минуту берег опустел. К лежащему на камнях Иссе подбежали мужики.
Трое? Четверо? Да, четверо вроде.
Трое вроде взрослых, рослых, а один под ногами у них катается, будто на колесиках, малютка, видом мальчонка.
И узнал он склоненное над ним, искривленное долгой яростью лицо. Узнал длинный, долгий, наискось через лоб и щеки к подбородку, узкий красный шрам.
— Медведь, — выдохнул Исса.
— Черт проклятый! Ты лишил меня последнего! Послед— него-о-о-о-о! — провыл Медведь. — Жену у меня увел! Люську! Соблазнил… аоу-у-у-у! Бросила меня! В глаза мне плюнула! И что я теперь! Кто я — теперь?! Выследил я тебя, дрянь такую! Нашел! Ребята! Бей его!
Исса даже не успел встать и принять оборонительную позу, чтобы встретить побои как должно. «Драки не получится. Изобьют как хотят… убьют».
— Ты! Медведь… ты… только это, слышишь, это не по правилам… четверо на одного… И, это, ты давай… без ножей… Только без ножей, понял?..
Три мужика, спутники Медведя, наверное, рыночные нищие, подрядил он их, подкупил, понятное дело, улестил, одарил, в грузовике попутном их сюда, может, тот же самый курносый шофер и подбросил, что и его, Иссу, примчал, а может, и безногий Афганец-оружейник, человечий обрубок, мотался, болтался на своей доске с колесиками среди них, — уже навалились, уже мутузили и валяли, катали его по снегу, и против четырех он, один, слабак был, хоть и драться умел, хоть и мог помахать кулаками, когда надо это было, — а малявка Афганец, оскалившись, уже выдернул из-за пазухи длинный, ох, должно быть, самый свой обалденный нож!
Кривая молния, усмешка стальная! Насмешка над жизнью! Нож — зарок, данный жизни: если не убью тебя — ты убьешь меня. И весь сказ.
— Афганец! Мы же с тобой!.. там… в горах… хоть бы в память… ребят…
Обрубок захрипел, нож мелькал неуследимо в его черном кулаке:
— К черту горы! Ту войну! Я не забыл! И ты не забыл! А все забыли! Какая память?! Кости в земле сгнили! Вот тебе и память вся!
Иссу били смертным боем. Все лицо расквасили уже. Заплыли глаза. Ребра трещали. Он не кричал. Что толку кричать? Боль — мгновенна. Ножевая сталь — вечна.
— Медведь… ты… прости… скажи Эрдени… ты!..
— Стойте!
Афганец махнул узким омулевым ножом перед рылами дубасящих Иссу мужиков. Они отвалились, как пиявки, что крови насосались. Сверху вниз глядели на калеку. У Афганца горели глаза красным, подземным светом: он снова дрался, воевал. Вытер нос и рот кровавой ладонью. Захохотал, и хохот унес ветер. Он хотел бить и убить.
Исса нашел силы встать с камней. На камнях темно, гранатовым диким соком, блестели разводы крови. Его крови.
Еще живая кровь. Еще живой.
Разлепил разбитые губы. Выплюнул на снег зубы.
— Еще… живой…
Нагой нож молчал, и мужики молчали.
— Скажи Эрдени: я с ней… буду танго танцевать… там!.. когда она ко мне придет…
— Что мелешь?! — Медведь утер ладонью рот. — Гундосишь что?! Спал ведь с ней?! Да?! Куда она к тебе придет?! Говори, лысый придурок!
Исса обернулся к Байкалу и показал на синий, золотой окоем.
— Туда.
Нож дрогнул. Нож задрожал. Нож затрясся. Нож вспыхнул. Нож взлетел. Нож вымахнул. Нож закрыл полнеба. Нож оскалился. Нож заискрился. Нож замахал. Нож заревел. Нож заорал. Нож вспорол. Нож захохотал. Нож ослаб. Нож проклял все. Нож упал.
Нож умер.
А живой Медведь завопил люто, с зубным присвистом, с волчиным подвывом:
— А-а-а-а! Туда! Туда, говоришь, туда! Спал, спал ты с нею, зверь! Не прощу тебя! Никого не прощу, кто спал с ней! Всех убью! И уже двоих убил! Ты — третьим будешь! Убью, башку отрежу… и ей принесу, пущай таращится! Обнимается с кровавой башкой, однако! Я, я один должен был быть у ней в жизни! Я! Один! А была! Куча! Так я ж вас всех, всю кучу…
Исса переступил через сверкающий на камнях самодельный нож Афганца.
Кроткая, безумная улыбка взошла на его вспухшее, посинелое лицо.
— Давай, — прошептал. — Начинай. Бей. И голову отрежь. И ей принеси. И голова моя откроет рот и скажет: меня убил твой муж. А ты ведь ни с кем не спала. Ты — его одного, дурня, любила. А со всеми — лишь танцевала. Танцевала.
Медведь шагнул вперед. Щетина на его щеках сложилась в гармошку, поползла складками ярости. Друганы тоже подобрались поближе. Афганец упирался в землю кулаками. Исса отступил к Байкалу: шаг. И они за ним — шаг. Исса — еще шаг. И они за ним — еще шаг.
Кромка воды. Дальше идти некуда.
«Они меня утопят».
— Вы меня утопите?
— Бей его, братцы! Не щади!
Красная боль заволокла небо. Черные тучи затянули глаза. Слепота — благо, если знаешь, что она последняя. Краем сознанья понимал избиваемый смертным боем Исса: нет, не смогут, понатешатся и бросят, потому что совсем рядом его Байкал, Свет рядом, рядом Свет, он не даст его в обиду, не отдаст на растерзанье. Просто это жертва; надо принести жертву тому, что было да сплыло — тому давнему танцу, рыночному ситцевому безумному танго, красивому раскосому, румяному на морозе личику рядом с твоим веселым, небритым, прозрачным от голода, счастливым лицом.
АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: ЧАС ЧЕРНОЙ БОРОДЫ
Они вышли из Лхасы. Чистая одежда на них, волосы заплетены в косички. Выстиранные, яркие тюрбаны на купцах, друзьях и слугах Господа моего. Исса шел с непокрытой головой. Я любовался им сверху. Маслено, как петушьи перья на грудке у рыжего петуха, блестела голова. Глаза, две лампады, горели под сводом высокого лба. Мальчик мой повзрослел за время пути.
Время пути — время жизни. Пройдя огромную землю из конца в конец, он измерил время биением сердца своего.
Они шли, и дорожные мешки мотались у них за плечами, и свернутые в трубочку одеяла из тонкой шерсти высокогорных овец пригибали к земле их спины: это были подарки старухи, которую мой Исса матерью назвал. Ну и пусть. Путнику любая любящая женщина — матерь.
Он не обидел ее. Может, у нее умер сын, и в Иссе она нашла сразу и воспоминание, и жизнь.
Они шли и не знали, что за поворотом подстерегает их. Так же, как не знает этого любой человек.
Купцы не знали; а Исса знал. Но молчал.
Ибо зачем слова, когда на небесах все уже совершилось?
Они вышли из Лхасы, и горы вздымались перед ними, громадные волны каменного моря.
Они видели Джомолунгму: гора сопровождала их, строго следила за ними, они шли под ее сенью, в ее тени, и, задирая головы, вбирали глазами ее сахарный, снежный свет. Джомолунгма была так велика и столь высока, что путники понимали: не так скоро они уйдут от нее, чтобы не видеть ее.
Последние дома Священного Города скрылись за каменным чортеном. Исса оглянулся, чтобы воскликнуть: обойдем чортен слева, как положено в этих краях! — как послышался топот копыт, и налетел на лошади всадник, и захлестнул петлей горло Черной Бороды. Черная Борода успел прохрипеть:
— Исса! За тебя…
Исса вскинул ладони. Розовый Тюрбан упал на колени. Низкорослая тибетская лошадка, на ее спине сидит человек с бесстрастным узкоглазым лицом. Здесь у них у всех узкие бесстрастные глаза. Что такое жизнь? Зачем ее отнимают? По какому праву?
Узкоглазый надменный человек ловко затянул петлю на шее у Черной Бороды, как у заарканенного барана, что предназначен для праздничного жаркого или щедрого жертвоприношения.
Из ладоней Иссы ударял нежный свет. Вечерело, и свет обдавал лошадку и палача, что так странно, глупо, при дороге казнил Черную Бороду.
— Пощади! — крикнул Розовый Тюрбан.
— Я знаю, кто ты! — крикнул Исса всаднику.
Узкоглазый придержал лошадь. Пыльные ноги лошадки, пыльный хвост. Пыль и камни. И ночью грянет мороз. Здесь, в горах, днем жара, ночью холод и звездный сверк.
Всадник засмеялся. Смеялся, не показывая зубов. Растягивая в нитку губы.
Я видел, как мой Господь подошел к нему и лошади его, как возложил руки на холку черной лошадки. Всадник ударил Иссу кулаком по рукам. Исса рук не убрал.
Скрестились их взгляды.
— Ты нас не остановишь, — тихо сказал Исса. — Я все равно дойду.
— Иди! — хохотнул узкоглазый. — Ступай! Не боишься?!
Тело задушенного арканом Черной Бороды лежало на камнях, у ног мальчика моего. Ветер шевелил черную бороду друга; русую — Господа.
— Боящийся не может любить, — тихо сказал Исса, не опуская светящихся ладоней. — Я — люблю.
Черная лошадка попятилась. Всадник свистнул сквозь зубы. Ударил лошадь пятками в бока. Ускакал, подняв на дороге столб серой пыли.
