Борис Евсеев - Пламенеющий воздух
Но Трифон, наклюкавшись спиртяги, только посапывал, Порошков на полу читал выброшенную Пенкрашкой Трифонову ученическую тетрадь и ни на что постороннее внимания не тратил…
Тут Пенкрат, оказавшийся хуже черта, сдернул за ножки с гвоздя — гадливо, как падаль, — огромные мельничные клещи, принадлежавшие ученому без степени Порошкову. Прокалив клещи над мощной спиртовкой, ухватил ими Лизку за левую ногу.
Лизка заорала. Нога выровнялась.
Ухватил за правую — правая тоже стала ровной, засияла у щиколотки, как тот ненаучный глянцевый журнал, дивной кожей. Потом Пенкрат стал теми же клещами, но уже аккуратно, бережно сдирать одежку с меланхолички. Одежка скоро вся содралась, и Пенкрат кинул ее в огонь.
Одежда сделалась пеплом, а Лизка предстала голой и прекрасной. И при этом в меру, а не в дымину пьяной. И потянулась Лизка всем телом, и хищно подумала о длительной плотской любви.
Тут же, не обращая внимания на сопящего Трифона и полудурка Порошкова, оказавшийся хуже любого черта Пенкрашка дважды воспользовался Лизой: сперва как девушкой, потом как юношей. И приобрела Лиза вид лучше прежнего, а Пенкрашка, увернув ее в голубенький, лишь в двух местах испачканный плащ, ухватив в охапку и затем перекинув через плечо, двинул с молодильной мельницы куда-то во мрак.
Но перед этим все-таки оглянулся и пожалел, что теми же раскаленными клещами не выкривил в обратную сторону руки-ноги Трифону, а заодно уж и Порошку.
— А то опять за эфир примутся! — засомневался проявивший себя хуже анчутки Олег Антонович.
Здесь висящая на плече меланхоличка тихонько стукнула его коленкой в пах, и Пенкрашке захотелось послать всех мельничных и других мировых ученых куда подальше.
Правда, кто-то словно шептал ему: «Вернись, доделай дело! Много, много еще досад принесут тебе Порошок и Трифон!».
Однако сопровождающие эфир, а иногда ему и предшествующие Погодица и Похвист, ветер Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой — для того и были ветрами могучими, чтобы стронуть Пенкрашку с места, подхватить вместе с его ношей, закрутить и закинуть куда-то за речку Рыкушу, на часы многие, может, и на дни долгие…
* * *Трифон очнулся.
Порошков теперь не лежал на полу, а сидел и, приятно похрюкивая, — видно, добавил спирта, — читал собственную Трифонову тетрадь. Лизы и Пенкрашки — след простыл.
— Эй, Порошок, Лизка с Пенкратом — где? Они вообще были?.. А черт, чертяка, — был?
— Лизка с Пенкрашкой — те были, конечно. Вон чего, паразиты, натворили. Ил от них на полу и молоко подгорело. Еще и спиртовку сожгли, гады… А чертенок этот, Усыня, не настоящий. Глюк это мой собственный. Я, знаешь ли, галлюцинаторное возбуждение на экран выводить научился. Оно и мне интересно, и тебе не скучно на чертей воочию, а не внутри себя глянуть… Вот только черти пошли не те, ты заметил?..
Трифон озирнулся.
Разор на мельнице вышел страшный. Все было перевернуто вверх дном, корытце — продавлено, спиртовка — на боку, приборы грубо, даже напоказ, переломаны.
Но зеркала с интерферометром — те остались невредимы.
— Ну чего? Включаем молодилку? Все семь ветров, а не только Погодица с Похвистом, сейчас сюда явятся. Такую бабу себе после них найдешь! Куда твоей Лизке! А она пускай Пенкрату достается. Ну, врубать? — Порошков двинулся к пульту…
— Брось, Порох! Черт-анчутка твой правду сказал: чистый эфир — вот чего нечисть и человечья, и нечеловечья теперь на земле только лишь и боится. Следственный комитет, ГУИН с Бутыркой и Крестами, вурдалачья и даже бандосовская ухватка их уже не пугает. А пугает — эфир! Вишь, чертяка твой как забеспокоился.
— Так он же галлюциногенный!
— А вот это не знаю… Ну, я пошел. Ты не проказь тут больше. И молодилку свою бросай нафиг. Эфир, полцарства за эфир!
— Проказил и проказить буду, — крикнул Порошков уже в спину Трифону, — что за ученый без проказ!
Трифон оглянулся, чтобы показать Порошкову кулак.
Тут из-за зеркал выступил и тупо в уходящего вперился однорукий гигант с красным топором и в зеленых штанах-бермудах.
— Глюклихе райзэ, — ласково протрубил гигант, — а то, если желаешь, подходи ко мне, на раз кости пересчитаю, мясцо пошинкую!
Занося топор, замаранный свежей кровью, высоко, занося страшно, двинулся он к Трифону…
Как ветром выдуло Трифона с чертовой мельницы!
* * *Посещение мельницы, молодилка и все прочее из колеи Трифона не выбило: наоборот, сильней взбодрило. И натолкнуло на ряд важных, вполне научных, уже без всякой чертовщинки, мыслей.
Трифон быстро выкинул из головы Порошкова и самоотравительницу Лизу, мокрого чертяку и вымазанного илом Пенкрашку…
Великое дело манило его вновь за собой!
Ночью дымной, ночью лунной (Мымра полоротая)
Уже на следующую после посещения чертовой мельницы ночь — наперекор своему же решению — Трифон опять тайно спустился в городской морг. Казалось бы: хватит ему и мельницы! Все, что там произошло, еще полгода научно обрабатывать нужно.
Но Трифон все одно пошел к Роме.
Столбова на этот раз он с собой не взял, пожалел парня. Теслометр тоже остался в «Ромэфире».
Толстошкурые облака лишь изредка пропускали сквозь дырья свои блеск луны. Легкий дымок от сжигаемых листьев мягко стлался по земле.
Подходя к моргу, Трифон обратил внимание на странную фигуру: карлик — не карлик, а кто-то маленький, ушлый, в лыжной натянутой на лицо шапочке, пробежал на полусогнутых мимо дверей, скрылся за углом мертвецкой.
Трифон по инерции завернул туда же, за угол.
Удар чем-то звонким — как обрезком трубы — по голове мигом свалил его на землю.
— Рот ему разжимай! Лей, лей быстрей!
Еще один удар, но уже под сопатку, не оглушил, а, наоборот, раззадорил Трифона. Он мигом перекатился со спины на живот и, попятившись, как рак, задом, подхватился на ноги.
Две криво-горбатые тени — одна повыше, другая заметно ниже — метнулись к нему одновременно. Трифон резко сдал назад. Тени, стукнувшись друг о дружку, осели наземь. Тень, что повыше, так на земле и осталась. А та, что пониже, содрала с лица лыжную шапочку и опять-таки на полусогнутых, страшно выкривленных ногах подступила к Трифону.
— Лизка?
— Я здесь тебе не Лизка! Лисья карлица я! — меланхолическая Лиза, опять ставшая кривой, старой, выпустила крашенные когти прямо в глаза Трифону.
Тот отшатнулся. Когда-то прекрасное, нежно-задумчивое лицо приятельницы сжалось теперь в кулачок, нос и впрямь, как у той лисы, вытянулся, но поклевывал пространство не острым кончиком — завершался плоской, с двумя дырками пуговицей. Глаза Лизкины сузились, стали нагло-подслеповатыми.
— Вишь, что ты со мной сделал, сучок?
— Ты сама ведь… Зачем травить меня было? Ну ушел от тебя… Так, может, сдуру еще и вернулся бы…
— Сдохни, Тришка! — крикнула Лизка, вынимая нож из-за пазухи. — Ты должен сдохнуть, околеть! Мы тебя все равно уроем! Верховодить тут всякими гадами и змеями ветряными тебе не позволим…
В это время тень, лежавшая на земле, ловко перекатилась к говорившим и, мигом завернув Трифонову штанину, впилась ему зубами в ногу.
Блеснули под дурындой-луной белые зубы, съехал чуть набок капюшон… Трифон узнал Пенкрата.
Бегущая из ноги кровь и резкая боль дурно подействовали на Трифона. Он стал бить лежащего Пенкрата ногами, потом замолотил кулаками по лисьей Лизкиной морде…
Через пять минут Лизка и Пенкрат лежали бездвижно за углом у морга.
Трифон отдышался. Потом, ухватив одной рукой за одежду Лизку, а другой Пенкрата — поволок их подальше от облачно-лунного света, к зарослям кустов. По дороге не выдержал, остановился, приложил ухо к Лизкиной груди. Тут же, сам себя застыдившись, выпрямился, потрогал пульс у нее на шее. Пульс слабо, но прослушивался.
Не тратя больше времени на Лизку и Пенкрата, Трифон поспешил в морг. Но по пути опять-таки оглянулся: Лизка и Пенкрат лежали, как мертвые. А чуть подальше от них над кустами торчала чья-то рыжая голова, скорей даже — «будка».
«Будка» повертывалась на длинной шее и за происходящим с интересом наблюдала. Правда, даже малейшего звука, одобряющего или порицающего происшедшее, рыжая «будка» не производила. Лишь подобие дрянной улыбочки скользнуло вдруг по губам наблюдавшего. Впрочем, рыжий сразу улыбку с лица согнал и за кустами сгинул.
«Присел он, что ли?»
Разбираться не было времени. Трифон бросил искать взглядом рыжего и отворил дверь морга, которую сторожа снова-таки, по уговору, оставили на ночь открытой.
То, что Трифон увидел, перевернуло его сознание, как шутя ребенок переворачивает игрушечного Ваньку-встаньку.
Рома Петров, наполовину голый, закутанный, как в бане, по животу и ногам простыней, снова сидел на стуле. В руках у него была все та же книга.
