Лоренс Даррел - Клеа
«Ну, вот и все, — сказал я наконец, пихнув чемодан под мышку. — Нужно будет что-нибудь — звони. Я на квартире».
«Я знаю».
«А потом какое-то время меня не будет. До свидания».
Закрыв за собой дверь ее квартиры, я услышал, как она произнесла там, внутри, мое имя, один раз, — но то опять был обман, одна из всегдашних маленьких уловок, на которые жалость и нежность то и дело нас ловят. Нелепо было придавать ей смысл, возвращаться по своим следам обратно и заново раскручивать колесо непонимания и обид. Я пошел по лестнице вниз, решив дать будущему шанс лечиться за свой счет.
Был великолепный солнечный весенний день, и улицы выглядели так, словно их только что вымыли — светом и цветом. Чувство, что идти мне некуда и делать нечего, разом тяготило и возбуждало. Я вернулся на квартиру и обнаружил на каминной полке письмо от Помбаля: он извещал меня, что его, скорее всего, переведут теперь в Рим и по сей причине он будет не в состоянии оплачивать свою часть квартиры. И это было очень кстати. Теперь я мог расторгнуть договор: все равно скоро я буду не в состоянии платить свою долю.
Было как-то странно остаться вот так, предоставленным самому себе, и это даже несколько ошарашивало поначалу, но скоро я привык. Кроме того, работы у меня было по горло: нужно было закончить все свои цензурные дела, передать преемнику полномочия и творческий опыт и в то же время собрать уйму необходимой практической информации для той группы техников, которая отбывала на остров со мною вместе. В обоих ведомствах нашлись свои подводные камни, так что мне было чем заняться. Словом, все это время я держался и увидеться с Клеа даже и не пытался. Время шло словно в некоем лимбе, простертом меж расставанием и страстью, — хотя простых и ясных чувств не было: ни сожалений, ни тоски.
Так все оно и шло, когда явил себя тот последний роковой день под улыбающейся маской ясного неба и солнца, достаточно жаркого, чтоб мухи начали гадить на оконные стекла. Собственно, их жужжанье меня и разбудило. Солнечный свет залил комнату сплошь. Прошло секунды три, пока, ошарашенный солнцем, я не узнал улыбчивую фигуру, сидящую в изножье кровати в ожидании, когда я проснусь. То была Клеа в давно забытой и, скажем так, оригинальной версии, одетая в чудное летнее платье цвета виноградного листа, в белых сандалиях и с волосами, убранными на новый лад. Она курила сигарету. Дымок карабкался меж столбиков солнечного света голубоватыми, как жилки на руках, лихо закрученными спиралями, и ее улыбающееся лицо было спокойным и безмятежным — насквозь. Я уставился на нее, ничего не понимая: передо мной сидела та самая Клеа, которую я знал когда-то, и помнил теперь, и хранил про себя; и обманчивая — заманчивая! — нежность вернулась в донышки глаз. «Так, — сказал я, неуверенный до конца, что не сплю. — Каким?..» — И почувствовал щекой ее теплое дыхание: она обняла меня.
«Дарли, — сказала она, — до меня вдруг дошло, что завтра ты уедешь и что сегодня Мулид Эль Скоб. Я не смогла противиться искушению провести этот день вместе, а вечером сходить к раке. Ну, соглашайся! Смотри, какое солнце. Так тепло, что можно купаться, и мы взяли бы с собой Бальтазара».
Нет, проснулся я еще не до конца. Я что, забыл об именинах старого пирата? «Но постой, ведь он же — после праздника святого Георгия, много позже. Нет, точно, в самом конце апреля».
«А вот и нет. Они считают по своему дурацкому лунному календарю, и Скоби станет кочевать теперь со дня на день, как все прочие здешние праздники, как то и должно местному святому. Если честно, Бальтазар позвонил мне вчера и сказал, а то бы я и сама забыла». Она остановилась, затянувшись сигареткой. «Мы же не станем его обижать, да?» — с ноткой тревоги, как мне показалось.
«Нет. Конечно же нет! Как здорово, что ты пришла».
«А на остров? Ты поедешь с нами на остров?»
Времени было десять. Как раз чтоб позвонить Телфорду и объяснить, по каким таким причинам меня не будет сегодня на службе весь день. В душе у меня — как будто форточку открыли.
«А почему бы и нет, — сказал я. — Как у нас с ветром?»
«Тихо, иногда задувает с востока. Для яхты — что надо. Ты уверен, что хочешь поехать?»
У нее была с собой большая оплетенная бутыль и корзинка. «Пойду пополню погреба, а ты давай одевайся и через час жди меня у Яхт-клуба».
«Ага». Как раз хватит времени, чтоб заскочить на работу и просмотреть входящие. «Мне нравится».
Идея и впрямь была хороша, день — чист и прозрачен и звенел предчувствием полуденной жары. Едучи по Гранд Корниш, я с удовольствием оглядывал спокойное синее море и легкую дымку у горизонта. Город поблескивал на солнце, как алмаз. Плавно скользили суденышки в торговой гавани, и отражения передразнивали их в воде. Сияли минареты — в полный голос. В арабском квартале жара разбудила знакомые запахи — требуха и подсыхающая грязь, жасмин, гвоздика, верблюжий пот и клевер. На Татвиг-стрит черномазенькие гномы в ярко-красных фесках сновали вверх-вниз по лестницам, развешивая флаги на веревках, натянутых от балкона к балкону. Солнце грело мне пальцы. Мы тихо катились с видом на древний Фарос, чьи развалины до сей поры загромождают мель у выхода из бухты. Тоби Маннеринг, припомнилось мне вдруг, когда-то намеревался открыть невероятный бизнес: продавать обломки Фароса в качестве пресс-папье. Скоби должен был вооружиться молотком и откалывать их в нужном количестве, а Тоби — рассылать по городам и весям, создав дистрибьюторскую сеть. Почему он не воплотил эту идею в жизнь? Я так и не вспомнил. Может, Скоби счел свою часть работы слишком трудной? Или, может, она не выдержала конкуренции с другой подобной идеей — продавать местным коптам по сходной цене святую воду из реки Иордан? Где-то вдалеке наяривал военный духовой оркестр.
Они стояли у судоподъемника и ждали меня. Бальтазар жизнерадостно помахал издали тростью. На нем были белые брюки, сандалии, цветастая рубашка и в довершение всего — допотопная, пожелтевшая от времени панама.
«Первый день лета», — крикнул я весело.
«Черта с два, — каркнул в ответ Бальтазар. — Посмотри-ка на дымку. И утро жаркое, слишком жаркое. Я уже поспорил с Клеа на тысячу пиастров, что к обеду соберется гроза».
«Вечно скажет какую-нибудь гадость», — улыбнулась Клеа.
«Я знаю мою Александрию», — сказал Бальтазар.
Так, балагуря и пересмеиваясь, мы тронулись в путь, и Клеа заняла свое привычное место у румпеля. В гавани ветра, почитай, не было вовсе, и яхта еле-еле плелась, несомая к выходу в море лишь несильным здешним течением. Мы прошлись вразвалочку по фарватеру мимо лайнеров и боевых кораблей, под гротом, вот только что совсем не обвисшим, пока не поравнялись с серыми многоугольниками фортов у самого выхода из гавани. Здесь вода никогда не бывала спокойной, течение сталкивалось с приливной волной, и мы какое-то время рыскали по сторонам и болтались на мертвой зыби, покуда яхта наконец не поймала ветер, не накренилась резко и не легла на верный курс. Мы заскользили над морской поверхностью, как большая летучая рыба, звездой вписавшись в геральдическое поле неба. Я лежал на палубе, глядел сквозь паруса на золотой диск солнца и слушал, как волны ударяют в элегантные обводы яхты. Бальтазар мурлыкал что-то себе под нос. Загорелая ладошка Клеа с этакой нарочитой небрежностью лежала на румпеле. И паруса набиты ветром. Есть особенная, греющая душу прелесть в маленьких парусных судах в хорошую погоду. Теплое солнце, сильный, ровный ветер, прохладные — едва-едва — прикосновения соленых брызг — букет изысканный, и я вбирал его в себя в немом восторге. Мы зашли подальше на восток, чтобы лечь потом на другой галс и подойти прямо к берегу. Мы столько раз успели отработать этот маневр, что он уже стал второй натурой Клеа: идя на полной скорости прямо на скалу, выждать нужный момент и свернуть в затишку, на тихую ровную воду, чтоб парус повис, чуть подрагивая, как ресницы, прикрывшие глаз; я тут же убирал его и спрыгивал на берег, швартовался…
«Ловко это у вас получается, — сказал, одобрительно качнув головой, Бальтазар и шагнул прямо в воду. — Боже ж ты мой! Тепло, как в раю!»
«А я тебе что говорила!» — сказала Клеа, копаясь в рундуке.
«Что лишний раз подтверждает мою полную правоту — насчет грозы».
И, как ни странно, в этот самый миг откуда-то издалека донеся явственный громовой раскат — и ни облачка от горизонта до горизонта. «Ну, что я говорил, — в голосе у Бальтазара звякнула торжественная нота. — Мы все тут промокнем до нитки, а ты, голубушка, будешь мне еще и денег должна».
«Мы еще посмотрим».
«Это береговая батарея», — сказал я.
«Чушь собачья», — ответил Бальтазар.
Итак, мы пришвартовались и выгрузили на берег припасы. Бальтазар в благодушнейшем из настроений улегся на спину, надвинув шляпу на глаза. Нет, купаться он не станет, и вообще пловец из него никакой, так что мы с Клеа, как всегда, вдвоем ушли в знакомую лагуну, в первый раз за столько месяцев. Ничего не изменилось. Часовые были на посту, шушукались о чем-то беззвучно, собравшись в полукруг, хотя беспокойное зимнее море и отнесло их чуть в сторону, ближе к обломкам судна. Мы поприветствовали их не без иронии, но весьма уважительно, и в этих древних жестах и в странных — под водой — улыбках узнали отблеск прежних радостей, хотя бы просто оттого, что мы вот так же плыли — вдвоем и вместе. Как будто кровь опять нашла дорогу и заструилась в жилах — пережатых, сухих, пустых. Я поймал ее за пятку и запустил кувырком через голову в сторону мертвых, и она, вильнув, как рыба, вбок, отплатила мне той же монетой: зашла со спины и толкнула что было сил меня — вниз, себя же — наверх, к воздуху и свету, прежде чем я успел ее, хулиганку, перехватить. Вот там-то, в тот самый миг, образ Клеа, плывущей по спирали вверх (и волосы клубятся за спиной), вернулся и занял прежнее место. Время вернуло ее нетронутой, цельной, «взаправдашней, как Муза, Муза Города, чьи серые глаза…» — если вспомнить стих по-гречески. Едва ее пальцы коснулись коротким и точным движением моего плеча, со дна встало все наше прошлое лето.
