Лоренс Даррел - Клеа
«Терпение, — сказал он. — Вот чего нам всем всегда недостает».
«Я начинаю всерьез подумывать о том, чтобы уехать на некоторое время».
«Что ж. Идея недурна. Но не очень надолго».
«Поживем — увидим».
Иногда на свой неуклюжий манер, как бы в шутку я сам пробовал найти дорогу к истокам сей разрушительной хандры. «Клеа, ты постоянно оглядываешься через плечо — ты что-то там забыла?» Но то была с моей стороны фатальная тактическая ошибка. Она отвечала мне зло или язвила, словно любым сколь угодно косвенным напоминанием об этом сплине я пытался как-то ее задеть, посмеяться над нею. Я всякий раз пугался, до чего быстро темнело ее лицо и плотно сжимались губы. Как будто я посягнул на некое тайное сокровище, которое она хранила и была готова отстаивать хотя бы и ценой собственной жизни.
Порою нервы у нее сдавали совсем. Однажды — мы как раз выходили из кино — она вдруг судорожно вцепилась мне в локоть. Я проследил за направлением ее взгляда. Она с ужасом, не отрываясь, смотрела на человека с изуродованным лицом. Это был сапожник-грек, всем в этой части Города хорошо известный, — и ей тоже. Он попал под бомбежку, и лицом его занимался не кто-нибудь, но Амариль, и сделал он все, что смог. Я сжал ей руку мягко, успокаивающе, и она как будто проснулась, резко выпрямилась и сказала: «Да-да. Пойдем поскорее». Потом ее передернуло дрожью, и она быстро зашагала прочь.
Случалось и так, что в ответ на какое-нибудь неосторожное замечание насчет этих уходов в себя — меня порой просто бесила ее манера все время прислушиваться к некой трансцендентной сущности — я получал целый град ответных обвинений, нелепейших и неуместных, что само по себе лишний раз подтверждало: я прав, ей просто хочется от меня отделаться. «Я не тот человек, который тебе нужен, Дарли. С тех пор как мы вместе, ты же ни строчки не написал. И ни планов больше, ничего. Ты даже и читать почти перестал». Столько твердости появлялось вдруг в ясных ее глазах и столько беспокойства! Мне приходилось сводить все на шутку. Если честно, я знал уже наверняка (или мне казалось, что я знал?): я никогда не стану писателем. Живший во мне когда-то импульс довериться миру этим, и только этим, способом иссяк, истаял! И мысль о вздорном маленьком мирке бумажных кип и типографской краски уже ничего, кроме скуки, во мне не вызывала. Да и не сказать, чтобы я страдал по этому поводу. Напротив, было чувство облегчения — чувство освобождения от этих форм, таких неадекватных и нелепых, неспособных выразить истинную суть человеческого чувства. «Ну что ты, Клеа, дорогая моя, — сказал я, по инерции забыв убрать улыбку и раздумывая, как бы мне так ответить, чтоб и обвинение отвести, и ее утихомирить. — А я как раз задумал книгу. Критика, литературная критика».
«Критика!» — взвилась вдруг Клеа, словно я ее оскорбил самим этим словом. И она ударила меня наотмашь по губам — увесистая оплеуха, разбившая мне губы в кровь; и на глазах — слезы. Я пошел поскорее в ванную — рот был полон солоноватым вкусом. Забавно было видеть собственные зубы, подведенные по краю кровью. Вид у меня был как у великана-людоеда из детской сказки, который только что разорвал в клочья очередную жертву. Я медленно вымыл рот, постепенно заводясь самой что ни на есть лютой яростью. Она вошла за мной следом, села на биде: вся — сплошное раскаяние. «Пожалуйста, прости меня, — сказала она. — Не знаю, что на меня такое нашло. Дарли, пожалуйста, прости».
«Еще один подобный номер, — безжалостно ответил я, — и я тебе так засвечу между этих двух прекрасных глаз, что мало не покажется».
«Мне очень жаль». Она обняла меня сзади за плечи и поцеловала в шею. Кровь остановилась. «Нет, какого черта? — спросил я у ее отражения в зеркале. — Что с тобой творится все эти дни? Мы скоро станем совсем чужими, Клеа».
«Я знаю».
«Но почему?»
«Я не знаю». Лицо у нее опять вдруг стало упрямым и жестким. Она сидела на биде и тихонько поглаживала себя по губам, внезапно, как всегда, уйдя в себя. Потом зажгла сигарету и пошла назад, в комнату. Когда я вошел, она сидела молча перед картиной и глядела на нее рассеянно и как-то не по-хорошему стыло.
«Я думаю, нам лучше какое-то время пожить врозь», — сказал я.
«Ну, если ты так хочешь», — с жестяным, мертвенным звуком в голосе.
«А ты, ты этого хочешь?»
Она вдруг заплакала и сказала: «Ну, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем. Если бы только ты не задавал постоянно вопросы — спрашиваешь, спрашиваешь. Я как будто на допросе, каждый день одно и то же».
«Извини», — а что еще я мог сказать?
И если б она была одна, такая сцена. Я должен был уехать из Города; чем дальше, тем очевидней становилась для меня эта истина — единственный путь освободить ее, дать ей пространство и время, необходимое для… для чего? Я не знал. Ближе к середине зимы мне стало казаться, что у нее по вечерам поднимается небольшая температура, и я спровоцировал еще одну совершенно дикую сцену, попросив Бальтазара ее осмотреть. К его приходу она, однако, почти успокоилась, хотя и не вполне. Никаких особых отклонений Бальтазар не обнаружил, если не считать учащенного пульса и давления немного выше нормы. Он прописал ей стимулирующие, о чем она, как и следовало ожидать, не вспомнила ни разу. Она сильно похудела.
Путем долгих и многосложных административных интриг буквально своими руками я создал в конце концов для себя некую заштатную должность, которая каким-то образом укладывалась в общий ход вещей. Временную должность — ибо я ни в коем случае не воспринимал разлуку с Клеа как явление окончательное, как разрыв. Это было тактическое отступление на заранее подготовленные позиции, чтобы дать ей время, и перспективу, и возможность решать самой. Были и новые факторы, ибо с окончанием войны Европа вновь стала обретать былую притягательную силу: за линиями фронта открылся новый горизонт. А я-то и грезить о ней перестал, о Европе незнакомой, разбитой в пыль и щебень полчищами бомбардировщиков, разграбленной, голодной и несчастной. И тем не менее она была жива, она устояла. И когда я пришел к Клеа, чтоб сообщить ей об отъезде, я сделал это не с тоской и печалью — просто поставил ее в известность о событии пусть не рядовом, но вполне объяснимом, которое и она со своей стороны должна была принять как данность. Так оно вроде бы и вышло, и только интонация, с которой Клеа произнесла на вдохе слово «Уезжаешь», дала мне основание на долю секунды заподозрить, что она, наверное, боится остаться одна. «Так, значит, ты все-таки уезжаешь?»
«На несколько месяцев. Там, на острове, строят ретранслятор, и нужен человек, который знал бы и местность, и язык».
«Назад, на остров?» — сказала она тихо, и я не уловил ни тона ее, ни смысла этой фразы — для нее, внутри.
«Два-три месяца, только и всего».
«Ну что же. Езжай».
Она прошлась взад и вперед по ковру с растерянным видом, глядя вниз, на узор, вся в себе. И вдруг посмотрела на меня с таким неожиданно мягким выражением на лице — я сразу же его узнал, и захолонуло в груди: смесь раскаяния, и нежности, и горечи за боль, причиненную зря, без злого умысла. Это было лицо той, прежней Клеа. Но я же знал, что это ненадолго, что опять явится из ниоткуда темная пелена ее тревог и страхов и сомкнется над нами. Не было смысла ждать чего-то, кроме краткой передышки, а значит, и доверять смысла не было. «Дарли, — сказала она, — дорогой ты мой, когда ты едешь?» — взяла меня за руки.
«Через две недели. А до той поры нам лучше бы не видеться совсем. Зачем нам лишние ссоры?»
«Как хочешь».
«Я тебе напишу».
«Да, конечно».
До странного равнодушное вышло прощание после столь бурного романа. На нас словно ступор напал. Внутри, у меня по крайней мере, точила дырочку боль, но ни горечи, ни печали не было. Мертвое рукопожатие — некая точка, некий знак, чтобы указать на сухое изнурение духа. Она сидела в кресле, курила и глядела, как я собираю свои пожитки и заталкиваю их в старый драный чемодан, — я взял его прошлым летом у Телфорда да так и не вернул. Зубная щетка совсем разлапилась, и я ее выкинул вон. Пижама порвалась на плече, но вот пижамные брюки, которых я вообще не надевал за неимением привычки, были как только что с витрины. Я раскладывал все эти вещи с видом геолога, классифицирующего образцы некой далекой эры. Несколько книг. Бумаги. Было чувство ирреальности происходящего, но хоть бы единый укол от острого чувства потери — нет, не скажу.
«Это все война, — сказала вдруг Клеа как будто себе самой, — как все мы выдохлись и постарели из-за нее. В былые времена тоже иногда хотелось уехать, но, как мы тогда говорили, только для того, чтобы сбежать от самих себя. Но чтобы сбежать от этого…»
Теперь, когда я пишу эти строки, эти банальные фразы, я понимаю, что на самом-то деле она пыталась со мной попрощаться. Ах, фатальность человеческих желаний! Будущее мне виделось открытым — и никаких намеков на предопределенность; но все складывалось как-то так, что там, впереди, Клеа должна была быть непременно. Это наше расставание было… ну, как поменять бинты, пока не зажили раны. Не наделенный от природы богатой фантазией, я и представить себе не мог, что будущее может иметь на меня иные виды — и все переиграть. Оно должно было сложиться потихоньку, оттолкнувшись от пустот в настоящем. Но для Клеа будущего уже не существовало. Закрытая дверь впереди, глухая стена. Бедняжка, она просто-напросто испугалась!
