Меир Шалев - В доме своем в пустыне
Ледяные шапки начали таять, и вода потекла к подножью гор, соскользнула по каменным оврагам и помчалась вниз-вниз по ущельям и долинам, расходясь к Средиземному морю, к Негеву и к Двуречью наших предков[125]. Она заполнила пустую впадину озера Хула и хлынула по узкой прорези Северного Иордана, спускаясь к озеру Киннерет.
— Только этого нам не хватает, упаси Господь, чтобы вода в Киннерете поднялась выше Тверии! — улыбнулся каменотес.
Но Авраам учился своему делу у йеменитов. Вода не залила Тверию и теперь уже текла из Киннерета вниз, по ленивым извивам Иордана, медленно овладевая его долиной и скатываясь вниз-вниз, в Мертвое море, и Авраам снял ледяные конусы с горных вершин, а заодно вычерпнул из Мертвого моря целую чашку воды, чтобы она не поднялась выше Сдомской горы[126] и не растворила ее, потому что Сдомская гора была его специальным сюрпризом для слепых детей. Он высек ее из глыбы каменной соли, которую привез ему один из друзей, когда-то знавший его по Рабочей Бригаде, а теперь трудившийся на заводе, производящем поташ.
— Чтобы слепые дети не только трогали и грустили, а могли попробовать на вкус и запомнить. — И потом сказал мне: — Сходи, скажи Слепой Женщине, что ее Страна Израиля готова.
Я пошел к тебе и попросил пойти вместо меня в Дом слепых и передать ей это сообщение, чтобы Слепая Женщина не смогла выполнить свою угрозу и ощупать мое лицо.
Она вошла во двор, подошла к карте, села на землю и спросила, можно ли ей потрогать.
— Конечно, — сказал Авраам. — Все готово.
Ее рука легла на Средиземное море, скользнула вдоль береговой линии на север, поднялась по горам Галилеи, спустилась в долину Хулы и оттуда к югу по Иордану.
— Это Киннерет, — сказала она, и лицо ее осветилось. Она прошла еще южнее, повернула на запад и медленно-медленно двинулась вдоль Изреэльской долины, пока не достигла Хайфского залива. — Великое море, — сказала она.
Потом она встала, перешла к другой стороне карты и, найдя Мертвое море, принялась ощупывать Негев и спрашивать «Что это?» и «Что это?» обо всех его котловинах, и высотах, и больших вади.
— Замечательно! — сказала она наконец. — Когда мы сможем ее забрать?
— Когда захочешь. Она закончена.
В ДЛИННОМ И В ОБЩЕМ-ТО РЕДКОМ РЯДУВ длинном и в общем-то редком ряду моих воспоминаний огромный желтый кот из Дома слепых выглядит совсем как человек — на двух задних лапах, с колючей щетиной усов, рядом с другими такими же созданиями, тоже похожими на людей и тоже опасными: Дзын-Дзын-Дзыв с кометным хвостом его точильного камня, Хромой Гершон с его предполагаемым «томаганом», мясник Моше, обладатель быстрого секача, забавного произношения и мясной лавки рядом с бакалеей, и Готлиб-садовник, гребущий по дорожкам парка верхом на своей коляске.
Мясник Моше говорил «мильён» вместо «миллион» и «зиун» вместо «зиюн»[127]. Своим постоянным покупательницам он рассказывал о том, «какие красивые пиёны он видел на горе Иродиён», а постоянным покупателям — «какие зиуны он имел в Тель-Авиве». Я не вспоминал о нем многие годы, пока недавно, в поезде на Хайфу, — я ехал поглядеть на тот дом, который раньше принадлежал родителям Роны, и на тот маленький двор, где мы поженились, — вдруг услышал, как какой-то человек говорил своему соседу: «Я таки поимею зиун с этой Шошаной, и не только потому, что ее таки стоит поиметь, но чтобы ее хахаль не воображал, что ему светит зиун с женой нашего Шломо», — и тут же, в честь предстоящего «зиуна» Шошаны и Шломо, передо мной возник образ мясника Моше — как он быстро-быстро рубит на куски курицу для нашего пятничного супа и расспрашивает, как мои дела в школе.
Так или иначе, желтый кот Дома слепых глубоко врезался в мою сетчатку. Мама, как я уже, кажется, говорил, ненавидела этого кота великой ненавистью, швыряла в него камни и называла не иначе как «гнусное животное». Но те же причины, что вызывали ее ненависть, у Черной Тети пробуждали симпатию. Она скребла его твердый затылок, похлопывала по могучим лопаткам, приносила ему остатки нашего субботнего обеда и ласково называла «дикарем».
Меня не раз удивляло, что они сестры. Черная Тетя была высокой, а Мать маленькой, Тетя была костистой и шумной, а Мать мягкой и молчаливой, та играла в игры и любила желтого кота, а эта читала книги и того же кота ненавидела. Одна смеялась, и прыгала, и искала общества мужчин, а другая, замкнутая и замкнувшаяся за монастырскими стенами своего тела, даже смотреть на них не хотела.
«Что я могу сделать?! — развела руками Черная Тетя на одном из секретных собраний Большой Женщины. — Так уж у меня внизу устроено!»
Вот она — гонится за коровой, что забрела с поля в переулки нашего квартала. Не помню, жила она уже тогда с нами или только приехала навестить, и уж конечно не помню, была то корова из маленькой молочной в Гиват-Шауле[128] или из коровников Лифты, но, как положено мужчине-импрессионисту, помню ее рога, слышу ее мычание и вижу синее пятно — свитер мальчишки-пастуха, который сидит — низкая полоска лба, длинные пейсы — на одном из камней в поле и докуривает сигаретные окурки, вытаскивая их из кармана и прикуривая один от другого.
Там были четыре или пять коров, которые забрели на поле полакомиться свежей травой и теперь шли и качали головами в вечном своем согласии, распространяя вокруг запах навоза и молока. Они шумно лакали воду из глубокой, как озеро, лужи, которая в те дни еще собиралась каждую зиму на нашем поле, щипали траву и оставляли за собой среди камней большие дымящиеся кучи.
Но одна корова отбилась от группы и направилась прямиком к нашим домам. Она забрела в один из дворов, испугалась хозяйки, которая начала кричать и размахивать руками, и помчалась по улице, как обезумевшая, волоча на рогах веревки с бельем и топча копытами цветы и грядки.
Поднялся большой переполох. Женщины перекрикивались друг с другом с веранд, дети забрались на большой тополь, чтобы забросать вторгшегося агрессора сорванными ветками, отцы семейств, вооружась палками от метел, поспешно ринулись в бой и так же поспешно разбежались, спасая жизнь, по своим подъездам и лестничным клеткам.
И тогда Черная Тетя вышла из дома, ловко и быстро успокоила корову оглушительными трубными звуками, которые с огромным удовольствием извлекла из свернутой в трубку ладони, и повела прочь, то и дело похлопывая по шее и заду, пока корова не побежала, как первотелка, задрав хвост и прыгая неуклюжими прыжками, похожими на прыжки подрастающей девочки. Черная Тетя следовала за ней зигзагами пастушьей собаки, направляя ее в центр поля, и там наконец они остановились, запыхавшись и улыбаясь друг другу.
Вот они: тетя наклоняется к земле и протягивает руку, словно поднося корове пучок травы, а корова приближается, радостно качает головой, берет гигантским языком траву, которая существует только в их парном воображении, и позволяет Черной Тете почесать белое пятно в центре лба и отвести ее обратно на то место, откуда она пришла.
Когда тетя, потная и веселая, вернулась домой, Мать сказала ей что-то отвратительное, я уже не помню что, и между ними вспыхнула страшная ссора, не первая и не последняя.
И несмотря на все это, я снова напоминаю себе: сестры они, сестры. Одним и тем же лоном были выношены, в одном и том же доме были выращены, один и тот же отец оставил их обеих сиротами, и участь им была предназначена обеим одна и та же.
БОГАТЫЙ ЕВРЕЙ ИЗ АМЕРИКИ«Богатый еврей из Америки пожертвовал слепым кота, и вот так получилось, что он прибыл сюда и стал моим, — рассказывал Готлиб-садовник Черной Тете. — Этот еврей, который жертвовал слепым много-много денег, пожертвовал им еще и кота, а также уплатил за его билет на аэроплане и заказал для него „такси-спешиаль“ от самого аэродрома».
Сидя в великолепной на вид дорожной сумке, сопровождаемый не менее великолепным на вид аудитором, кот прибыл из аэропорта в наш иерусалимский квартал. Утреннее солнце только-только взошло над холмом Дома сумасшедших, протянув горизонтальные лучи над крышами наших домов, и голубая «де сото» Хромого Гершона медленно-медленно, словно сознавая величие момента, всползла по грунтовой дороге, приятно прошуршала шинами, взметнула за собой маленькие клубы золотистой пыли и торжественно въехала в большие ворота Дома слепых, все засовы которых были отодвинуты, все цепи сняты и обе створки распахнуты настежь в честь высокого заокеанского гостя.
Мы, «умники-глазастики», висели на заборе снаружи и оттуда наблюдали за представлением. В шестой день недели это происходило, и слепые ждали уже с раннего утра, как обычно раскачиваясь на месте. Их большой рояль, что уже с рассвета был вытащен из здания наружу и поставлен на дощатую подставку, тоже ждал высокого гостя. Хромой Гершон заторомозил свою «де сото» у ступеней здания, открыл дверцу, и кот тут же выскочил наружу, побегал туда-сюда, фыркнул, вернулся к машине и потерся о ноги аудитора. Директор заведения прошептал: «Начинайте!» — и все клавиши разом грянули, все рты разом разинулись и запели и все прибывшие на встречу деятели Еврейского агентства разом склонились в почтительном поклоне, левыми руками поддерживая снизу круглые животики, точно женщины, которые не могут удержать струйку, когда чихают или смеются, а правыми руками придерживая на головах черные кипы, чтобы эти их круглые животики не оторвались или черные кипы, упаси Боже, не упали на землю.
