Виктория Райхер - Йошкин дом
— А вот и бывает. Учительница была так потрясена глубиной моих знаний, что поставила мне высший балл — сто, а еще три балла добавила от себя, просто так…
* * *
Дорогая Ариадна Аркадьевна!
Простите, ради Бога, за то, что пишу так редко. Закрутилась совсем и окончательно, выпускные экзамены в универе — это пакость неимоверная, ни сна, ни отдыха измученной душе. К тому же, денег бедным студентам за корпение над учебниками почему—то не платят, поэтому приходится подрабатывать. В качестве халтуры я пишу статьи в местную газету, на разные псевдо—экономические, а то и вовсе не—экономические темы. В последнее время подсела вести колонку про рестораны. Выглядит это так: приходит в какой—нибудь ресторан очаровательная девушка (это я, если кто не понял, и ничего смешного!), вся такая из себя изящная и утонченная, в черном свитере с высоким горлом, с серебряным ожерельем на черном свитере, и в серых штанах в клеточку, которые мой папа взял на олимовском складе лет пять назад. Приходит, да. Здравствуйте, говорит. Я, говорит, молодой журналист (правды в этом — разве что слово «молодой», но кто считает), работаю в газете «Иерусалимское здрасти». Мы делаем еженедельный обзор иерусалимских ресторанов, и такой крупный и известный ресторан, как ваш, просто ну никак не могли обойти стороной. Не могли бы Вы мне (и взгляд тут такой кидается плотоядный в сторону кухни, это я не нарочно, это так получается почему—то) эээ рассказать о вашем на весь город прославленом меню???
Ну тут хозяева ресторана, конечно, тают, и усаживают девушку за стол. Ээ да, поговорить. Чай, кофе, потанцуем. Меню открывают. Показывают — вот, мол, у нас такое есть мясо (девушка сглатывает), а вот, дескать, у нас такая есть рыба (девушка морщится), а тортики, уважаемый журналист, тортики у нас, извольте на списочек взглянуть… Тут девушка обычно падает в голодный обморок, и в качестве компенсации за моральный ущерб её потом долго кормят всякими деликатесами, а часто еще и везут домой, чтобы бедняжка оклемалась по дороге от желудочно—кишечного стресса. Ну, честно говоря, про обморок я соврала, но всё остальное довольно близко к действительности. Щедрые хозяева ресторанов обычно очень стараются, чтобы товарищ журналист получил максимально точное представление об их меню, и их даже иногда не интересует, что всё меню целиком в товарища журналиста не влезет!!! Разве что он сжуёт его бумажный вариант.
За это безобразие мне еще и платят (точнее, платят не за безобразие, а за статьи, которые я, вопреки всяческому здравому смыслу, умудряюсь строчить между экзаменами и сиим безвозмездным пиром духа), на кои деньги я и живу, ну плюс мои заработки от поездок. Очень хотелось бы в очередной раз приехать, надеюсь, летом выгорит. Если да — сразу же по окончании работы позвоню Вам, и уже сами будете решать, забирать ли меня к Вам на дачу, или использовать каким иным полезным для общества способом. Хотя бы повидаемся по—человечески, потому что невозможно уже, телефон — это, конечно, телефон, но надо же и совесть иметь! Это я не про Вас и даже не про себя, это я вообще, аппелирую к высшим силам. Надеюсь, они мне помогут.
Миша передаёт Вам привет.
Доколе свидимся. Свидимся, свидимся, свидимся! Обязательно.
Будьте здоровы и счастливы, насколько это возможно.
Очень Ваша,
Ася.
* * *
Евгений Сергеевич настроил радио так, чтобы слышать его из кухни, и пошел разгогревать обед. Аля приучила его к постоянному режиму питания, она вообще была аккуратная. Каждое утро — завтрак, горячий, на столе. В обед — обед. Обязательно суп, мясное блюдо, гарнир, компот. Хотя в последние их годы готовил по большей части он, у Али не было сил, а он как раз пристрастился. Расставил на кухне всё так, чтобы можно было, не напрягаясь, брать наощупь, и готовил. Аля только газ ему зажигала, если в тот момент не спала. Но спала она чаще как раз после обеда.
Суп, приготовленный в виде исключения Антоном, оказался недосолен, и Евгений Сергеевич долго искал на столе солонку, сердясь, что сын опять забыл поставить её на постоянное место. Аля никогда ничего не забывала, при ней можно было внутри дома вообще не замечать, что ты плохо видишь. Евгений Сергеевич и не замечал — он готовил, убирал квартиру «на паях» с сыном, ходил в бассейн, много гулял и вообще, «вёл активный образ жизни», как насмешливо определяла Аля. Она вообще была насмешница, и учеников таких же любила, острых на язык. В этом плане, конечно, Асе не было равных. Когда они вдвоём, Ася и Ариадна, начинали обсуждать что—нибудь в быстром своём темпе, Евгений Сергеевич сидел и тихо слушал эту речь, как музыку. Содержания он всё равно не улавливал, нормальный человек разговор в таком темпе понять не может, а вот наслаждаться переливами двух голосов — женского хрипловатого и девичьего звонкого, мгновенными перепадами тональностей и ритмов и общей динамикой стиля, ему вполне удавалось. У него вообще был хороший слух, с детства, а с частичной потерей зрения слух еще более обострился. Аленька, подначивал он иногда жену, вы хоть сами успеваете понять, о чем говорите?
Еще одним представителем подобной формации был сын. Вот кому удавались все Алины коронные ритмы и стили, вот кто был достойным продолжателем и её обаяния, и её эмоций. Но сын каким—то непостижимым образом выпадал из общения Ариадны с любимой её ученицей, каким—то образом там не был. Логичнее было бы, иногда думал Евгений Сергеевич, чтобы Ася, молоденькая девочка, влюбилась бы в Антошу, молодого парня, красивого — глаз не оторвать, все девки вокруг просто дохнут, Антоша, Антоша, он еще и на гитаре играет, он еще и поёт, с ума сойти. Но Ася год за годом ходила и ходила к Ариадне, писала ей письма, приезжала с какого—то момента каждые несколько месяцев, и непохоже было, чтобы интересовал её Антон хоть чуть—чуть. Кажется, у неё в Израиле был мальчик, но дело было явно не только в этом, и Евгения Сергеевича это невнятно занимало. Что такого нашла эта девочка в его умной, ехидной, неотразимой, безусловно, но немолодой и нездоровой жене, чего нет в красивом, видном, очаровательном со всех точек зрения Антоне? Видимо, что—то нашла. Сначала Евгений Сергеевич этому удивлялся, потом, когда Ариадна заболела, и поток навещающих её учеников значительно иссяк, искренне радовался, а потом привык. Ася окончательно стала частью жизни и интерьера, и её письма, её звонки, её приезды постепенно превратились для него в одну из деталей медленно темнеющего общего фона.
* * *
— На гитаре, между прочим, я научилась играть из—за его сына.
— Это как?
— А так. Его сын потрясающе играл на гитаре. То есть я объективно не знаю, как он там играл, я в девятом классе была, чего я там понимала, но мне то, что он вытворял с гитарой, казалось совершенством. Они с другом играли и пели, сын его, Антон, и его друг Дима. На два голоса пели.
— Что пели—то?
— Ты не знаешь, досюда это не доходило. Эстраду тогдашнюю, рок, ансамбль такой был, «Крематорий», вот его. Еще один ансамбль пели, «Воскресенье». И песни разные по—английски.
— По—английски? А что по—английски?
— А что попало. От битлов до Долли Партон. Джентльменский набор старшеклассника. Они пели, а я слушала. То есть не я одна, конечно, я нигде не могла бы их одна слушать, а весь класс, на общих сходках. Мы несколько раз приезжали домой к Александру Аркадьевичу, и там Антон и пел. С другом Димой. А я сидела на диване и слушала. И в какой—то момент решила, что умру, но тоже буду играть и петь. Ну и начала, долго ли. Так с тех пор и не перестала.
— Ну, это я уже в курсе.
— Надо думать, в курсе. Крайней степени склероза у тебя всё—таки еще нет.
— Вот пиг!
— От пига слышу.
— Кто бы говорил. Слушай, а то, что они делали, Антон и Дима — тебе так нравилось, да?
— Нравилось — не то слово. Мирка, я балдела! Это было так здорово, что хотелось плакать.
— Вечно тебе от всего хочется плакать.
— Да нет, не от всего. От тебя, к примеру, не хочется. Тебе, к примеру, мне хочется дать по ушам за издевательство над чужими святынями.
— Скажите пожалуйста! Антон у тебя уже святыня?
— Антон — нет. Даже Александр Аркадьевич нет. А я, та я, которая там сидела с ногами в кресле, и мечтала о том, что когда—нибудь Антон вообще заметит, что она существует — она да. И не потому, что она какая—то особенная, а потому, что мне её жалко.
— Её — себя?
— Её — её. Я уже другая, Мирунь.
— Оно и видно. Кто вчера полчаса трепался с Москвой, а потом час рыдал?
— Мишка стукнул?
— Не стукнул, а рассказал. Я спросила, как у тебя дела. Мишка объяснил, как. Что—нибудь с этим не то?
— С этим — ничего. Мишке я еще врежу. А ты могла бы уже запомнить, что на нормальном русском не говорят «что—нибудь с этим не то», говорят «ну и хули».
— Аська, ты злишься?
— Я не злюсь. Я дохну.
