Наталия Червинская - Поправка Джексона (сборник)
А Глория, будучи и вовсе из польского рабочего района в Чикаго, закончила церковно-приходскую школу и, со своими славянскими скулами и голубыми глазами, работала у него в конторе секретаршей. Вот эти-то скулы и глаза и были ее вкладом в семейное процветание, а декорировать и закупать антиквариат она научилась позже.
— Тебе удобно? — беспокоится Глория. — Ничего, что мы на кухне? Я люблю на кухне, я все время тут сижу, но этот черный мрамор — несчастье. Зачем я только согласилась с архитектором, на черном каждое пятнышко видно, я хожу и вытираю, хожу и вытираю. Что ты будешь пить? Вина в буфетной, выбирай сама, я ничего в винах не понимаю. Эти бокалы ничего? Да, баккара-то это баккара, но только проверь — нет ли щербинки на ободке. Мне их надо отдавать в полировку. Два бокала разбились, нигде не могу найти замену, по всем каталогам искала. Как же мне всегда не везет — теперь у меня нету полных четырех дюжин.
Вот это меня и поражает в Глории — сколько она всего знает! Я и представления не имела, что хрусталь можно полировать. Глория щупает подшерсток в норке, стучит ногтем по фарфору, на самом деле она и про вино все знает; а ведь дедушка ее был шахтер.
— Считается, что у нас самый лучший адрес в Чикаго, — говорит Глория. — А зачем мне этот адрес? У меня тут даже прачечной нету. Ты бы видела мою прачечную в прежнем доме! Это можно было для журнала снимать: стенки я обила английским ситцем, мебель плетеная девятнадцатого века, цветы — всюду!
Глория, когда жила в прежнем доме, всегда жаловалась, что бассейн отнимает у нее полжизни. С бассейном, по ее рассказам, постоянная возня, чистить надо, стерилизовать, денег уходила уйма.
— И ведь он, — то есть ее муж, — даже меня не предупредил. Только я закончила декорировать, и тут он объявляет, что мы переезжаем. Ты не можешь себе представить, во что мне обошелся переезд. Одна покраска этой квартиры стоила…
Тут Глория называет цифру, которая раздвигает границы моего сознания. Эта способность Глории называть конкретные цифры — удивительна; но, видимо, в этом состоит для нее одна из прелестей общения с этническими.
— Самое ужасное в моей ситуации, — говорит Глория, — что он, то есть муж, отказывается мне честно объяснить наше финансовое положение. Я каждую ночь вижу во сне, как я иду по улице с котомкой. Ведь этим все кончится. Смотри, опять плинтус отстает! Ну как же, вон там, под шкафом!
Видимо, она рассматривает все, что у них есть, как уже потенциально утраченное. Все постоянно на ее глазах разрушается — цветы сохнут, потолки протекают, налоги повышаются, долги растут, баккара ущербная, плинтусы отстают. Я ей всегда сочувствую совершенно искренне. У меня нет опыта владения крупным имуществом, но опыт возни, безусловно, есть. Поэтому мне трудно вообразить радости, которые имущество приносит, зато легко вообразить чистку, починку, боязнь, что сломается. Все эти теории, что бедность упрощает жизнь и ведет к моральному совершенству, были придуманы людьми, которые не занимались домашним хозяйством. Кто думает о деньгах больше, чем плохо обеспеченные люди, особенно с родственниками на иждивении? Постоянно только о том и беспокоишься, чтобы не выйти из бюджета. Стираешь по ночам, чтоб к утру высохло, тащишься на край света, чтоб купить подешевле. Поэтому меня так и огорчает Глория. До встречи с ней я все-таки никогда не верила, что не в деньгах счастье. Но, видимо, чем больше у тебя имущества, тем более оно уязвимо.
Проблема у них вот в чем: Глорин муж имеет доход полмиллиона в год, а проживают они — миллион, потому что им необходимо делать вид, что у него два миллиона в год. Это он жертвует собой для престижа корпорации; лично ему нужны только бутылка пива и бейсбол по телевизору.
Квартира у них вся декорирована и стоила Глории трех лет жизни; только непонятно, как они тут живут, как слоны в посудной лавке. Всюду стоят всякие антикварные столы и столики, а на них красиво аранжированы всяческие безделушки, реликвии несуществующего прошлого, серебряные рамочки с портретами воображаемых предков, стопки книг повюду, некоторые тома красиво развернуты — Ренуар, например, или виды английских поместий, похожих на Глорину квартиру. И всюду эта полумгла и скрытое освещение, так что каждый предмет антиквариата отдельно подсвечен, совершенно как на фотографиях в журналах по интерьеру.
У нас была очень приличная, респектабельная коммунальная квартира, там жило только четыре семьи. У нас в коммунальной квартире была соседка Бася. Муж ее был работник Госконтроля, тоже адвокат и бухгалтер; хотя его деятельность в те времена, естественно, не могла иметь никакого отношения ни к законности, ни к реальным цифрам. В отличие от Глории, Бася с обслуживающим персоналом отнюдь не браталась. Бася понимала, что бедному трудно возлюбить богатого, и не любила их авансом. Бася разбиралась в классовой борьбе и знала о таком явлении, как экспроприация экспроприаторов. «На кухне, — говорила она, — надо постоянно прибедняться. Я иногда сижу и нарочно ем черный хлеб, чтоб соседки видели». Семья работника Госконтроля получала кремлевские обеды в судках, и у них было даже две комнаты; вернее одна, но разгороженная. И у них было трюмо, и на этом трюмо было все, что я впоследствии увидела во всех витринах всех антикварных магазинов всех столиц мира: те же балерины в фарфоровых ажурных юбочках, и те же красного стекла пульверизаторы для духов с резиновыми грушами и шелковыми кистями, и музыкальные шкатулки, и расписные пудреницы, и хрустальные и серебряные штучки. Кто его знает, может, это все было настоящий восемнадцатый век, мало ли где это могло быть награблено? Может быть, даже Глории что-то продали настоящее, не подделку.
На самом деле нет ничего удивительного, что Глорина квартира так похожа на Басино трюмо. Если вдуматься, то и Глорину бабушку звали Бася, только была она не еврейка, а католичка. Вот и Энди Ворхол был из тех же мелких восточноевропейских мест, и когда он умер, то выяснилось, что вся его личная коллекция была сплошное трюмо. Он продавал запуганным обывателям модернизм, а сам на вырученные деньги покупал декоративное искусство — мейсенский фарфор, и майолику, и хрусталь, и предметы, сделанные из золота, серебра, яшмы и алмазов.
Бася всегда к Новому году шила себе вечернее платье. Доставала отрез — тафту или панбархат — и вызывала Жанну. На дом Жанне работу не давали, потому что она боялась, что ее соседи донесут фининспектору. А Бася боялась, чтоб Жанна не украла материал. Все дамы считали, что портнихи воруют отрезы, потому что всегда всё получалось заужено. Я-то, задним числом, думаю — происходило это оттого, что заказчицы в процессе пошива продолжали жиреть. Потому что сколько эта Жанна могла украсть — на парчовые пеленки, что ли? У нее и детей-то не было и быть не могло, потому что мужа-репатрианта сразу по приезде расстреляли. А ее, настоящую парижскую портниху, припрятали в ведомственное ателье. Я всегда говорю, что декоративное искусство имеет свои большие преимущества. Будь она, скажем, скульпторша — расстреляли бы в два счета. Кроме сильного акцента, рот у нее был всегда набит булавками, что избавляло ее от необходимости говорить с заказчицами, стоявшими перед ней в своем ортопедическом белье, менявшемся раз в неделю. Но в глазах у нее было откровенное выражение полного ужаса и изумления. Шитью, вернее, моделированию, училась она в одном из великих французских домов и кроила прямо на человеке, накидывая парчу и панбархат на Басино убийственное исподнее, разрезая по диагонали, изобретая и закалывая на ходу. Платили ей немного, учитывая, что она получала еще и остатки обедов из Кремлевки.
И непонятно, почему мне эта Жанна вспоминается. Грех даже и думать, что все это имеет какое-то отношение к нам с Глорией. Глория не знает, чем меня и порадовать. Для долгих исповедей о предстоящем разорении она водит меня в лучшие рестораны Чикаго, где ее знают по имени. Например, ходили мы с ней во французский ресторан, там горел камин, между переменами подавали шербет — для освежения вкуса, и официант говорил с французским акцентом. Я с ним разговорилась, однако, о грибах; выяснилось, что он каждую осень берет отпуск и едет к себе в Италию собирать и сушить белые. Видно было, что этот разговор двух этнических о грибах доставил Глории неописуемое удовольствие, именно за это расплачивалась она своей платиновой кредитной карточкой.
Глория уважает меня. Она меня уважает за образованность. Муж ее делает большие пожертвования на городской музей, оперу, общество охраны архитектурных памятников, и она всюду состоит в почетных советах. Кроме того, она варит раз в неделю суп для бездомных и занимается в кружке вышиванием. И во всех этих организациях она должна поддерживать отношения с женами потенциальных клиентов и способствовать тем самым процветанию мужниной фирмы. И среди всех этих дам она постоянно мучается из-за своей церковно-приходской школы.
