Тим Лотт - Блю из Уайт-сити
«Ё-мое, Кол», — думаю я про себя, а вслух говорю:
— Да, понимаю. Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И все равно, старушку Оливию жалко. Это было… она страдала?
На секунду он грустнеет, а потом на его лице снова появляется маска непрошибаемого спокойствия.
— Да. Думаю, она сильно мучилась. И потом, она всего боится. Она страшно напугана. Я пытался объяснить ей, что бояться нечего. Но у нее в одно ухо вошло, в другое вышло.
Я киваю и складываю руки на груди. Мне хочется обнять Колина, прижать к себе, но что-то меня останавливает. То самое «что-то», которое заставляет нас прерывать неловкое молчание, конкурировать с другими, наказывать их, а не утешать. Мне особенно нечего сказать. Ветер ерошит грязные волосы на голове Колина, и от этого он кажется еще более странным. Аккуратный, тщательно начищенный значок «Рейнджерс» приколот к вороту грязной рубашки. Я замечаю рядом с ним еще один, чуть побольше, с буквами «ЧБСИ?».
— Что это значит?
— Ничего. Просто шутка.
— А-а-а… Смешно. Ты неплохо выглядишь, — соврал я.
— Да, у меня все хорошо. Лучше, чем когда-либо, как ни странно.
— Нет худа без…
— Именно.
Бродячая собака подбегает к нам, запрыгивает передними лапами Колину на колени: он всегда боялся собак, а эта довольно крупная, какая-то помесь овчарки. Но он наклоняется и гладит ее по голове:
— Хорошая, хорошая собака.
Я смотрю на часы. Уже опаздываю к священнику.
— Колин, мне нужно зайти в церковь. По поводу венчания.
— Угу.
— Может, зайдешь со мной?
— Давай.
Колин отрывается от собаки и направляется к выходу из парка. Я иду за ним. Он шагает медленно, уверенно. Прямо на ходу вдруг начинает говорить, тихо и монотонно, как будто его загипнотизировали. На меня он при этом не смотрит.
— Фрэнки, ты всегда был моим другом. Я знаю, что у тебя на этот счет сомнения, но это так. Конечно, ты был сильнее, успешнее, и все такое. И мне непросто было смириться с собственной никчемностью. Это бывало унизительно. Это похоже на… наркотическую зависимость. Что-то, что ты ненавидишь… но от чего не можешь избавиться.
Он останавливается, смотрит на меня. Я тоже останавливаюсь.
— Ты не виноват, Фрэнки. Хотя, вероятно, что-то тебе это давало. Чувство превосходства? Наверное. Не думаю, что ты относишься ко мне как к другу. Скорее как к ученику? Или к любимому щенку? Да, щеночек Колин, верный, преданный пес. Гав-гав!
Он лает и смеется одновременно. Я пытаюсь сказать что-то, но он жестом пресекает меня. И срывается с места, я за ним, на полшага сзади. Голос нейтральный, без выражения.
— Теперь это уже неважно. Неважно, согласен ты или нет. Теперь все изменилось. С тех пор, как они забрали маму, я начал смотреть на вещи по-другому. А до этого была игра в гольф. Так странно: все друзья исчезают в одночасье. Было такое ощущение, что все это время я носил темные очки и видел только контуры предметов. А потом, когда забрали маму и все вы исчезли, очки сняли. И я увидел, что ты всегда смотрел на меня сверху вниз. Считал, что ты лучше, чем я. Жалел меня… презирал, что ли.
— Ерунда какая-то. Что ты несешь?
— Ты не волнуйся, я не обижаюсь, — радостно перебивает он. — Правда, все нормально. Нам сюда?
Мы стоим на пороге большой англиканской церкви, примыкающей к парку. На двери табличка «Церковь Всех Святых». Над ней — зелено-голубая мозаика с золотом, с голубем и, надо думать, святыми. Дверь приоткрыта, Колин заходит внутрь. Над входом зависли два ангелочка, того и гляди, оторвутся от деревянной панели.
— В чем разница между херувимом и серафимом? — спрашивает Колин.
— По-моему, я слышал этот анекдот, но не помню, в чем там юмор, — говорю я.
— Это не анекдот. Просто хочу понять разницу.
Я киваю, глядя на скамейки в церкви. Обстановка действует на меня угнетающе, в ней есть безнадежность, загнанность, безысходность. Заглядываю к священнику. Никого. Потом появляется секретарша с халой на голове и спрашивает:
— Вы мистер Блю?
— Да.
— Преподобного срочно вызвали. Он вернется минут через десять. Подождете?
— Нет. Зайду в другой раз, — раздраженно бормочу я.
Кто мог его вызвать? Что стряслось, Второе пришествие? Я всего-навсего хотел подбросить им деньжат.
Колин между тем зашел в храм: мне ничего не остается, как последовать за ним. Шаги гулко отдаются в высоких сводах. По дороге к алтарю я от нечего делать прихватываю приходской журнал, на обороте — вирши графомана:
Защити меня, Господи,
Обереги от опасности,
Спаси от угрозы.
Защити меня, Господи,
Обереги от сомнений,
Всели в меня веру.
Защити меня, Господи,
Не Избави от света,
Избави от тьмы.
Я сую опус Колину:
— Кол, смотри, прям откровение…
Колин протягивает руку, но не успевает подхватить.
Внутри церкви почти никого. Кафедра у алтаря, свечи, неф, ряды скамеек. И обычный для церквей, во всяком случае, в Шепердс-Буш, жутковатый загробный полумрак. Солнце уже высоко: его лучи пробиваются сквозь мутные стекла разноцветных витражей. Часть из них попадает на Колина, придавая его лицу призрачно-прозрачный желтоватый оттенок.
Церковь самая обычная: алтарь, витражи с непонятными библейскими сценами, жесткие скамейки. Объявление гласит, что на выращивание нарциссов собрано 238 фунтов 70 пенсов. Потрясающе! На фотографии старикан в каком-то странном одеянии типа туники с поясом. И подпись: «Сэр Мэтью. Святой покровитель сборщиков податей, бухгалтеров и охранников». Сначала я подумал, что это шутка, но потом решил, что все на полном серьезе: надпись сделана красивым золотым курсивом.
Я все еще не могу успокоиться после монолога Колина: ну, что я его презирал, и все такое. Злюсь, потому что знаю: это правда. Поскорее бы уйти отсюда.
Оглядываюсь и вижу, что Колин зажигает свечу, наверное, за здоровье старушки Оливии. Я рассматриваю подушки, разложенные на длинных деревянных скамейках. На них вышиты цитаты из Библии и ангелочки с арфами, лютнями и флейтами. Смотрю на ту, что лежит рядом со мной.
— Чтоб мне сдохнуть! Овца с крыльями и нимбом!
— Это святой агнец божий, Фрэнки, — тихо говорит Колин.
— А, понятно, — ворчу я нетерпеливо в надежде, что произойдет что-то еще.
Сейчас я бы не отказался от общества священника: все лучше, чем то, что есть.
— Хочешь познакомиться с моим новым другом? — спрашивает Колин.
— Конечно. Давай на следующей неделе, — говорю я, только чтобы отделаться.
— А сейчас? — спрашивает Колин.
Свет все еще падает на его лицо. Он поворачивается и с улыбкой идет ко мне. Наверное, шутит.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Что ты имеешь в виду? Он что, здесь?
— Конечно. Он везде. Моего нового друга зовут Иисус.
Я начинаю было смеяться, но смех застревает в горле при взгляде на лицо Колина. Лицо, выражающее отвратительный экстаз, фальшивое умиротворение. Мне не раз приходилось наблюдать подобное выражение на лицах, когда я случайно попадал на церковный канал. Ума не приложу, откуда оно берется у несчастных, бессмысленно и робко улыбающихся в камеру людей. И у Колина было именно это выражение: отвратительная смесь жалости, удовлетворения и страха.
— Надеюсь, ты шутишь, — говорю я без особой надежды.
Колин кивает, давая понять, что именно такой реакции он и ожидал.
— Конечно, тебе это трудно понять. Ты даже представить себе не можешь, что это значит, когда Он — твой друг. Когда появляется кто-то, на кого можно положиться. Кто всегда тебя выслушает. Кто тебя любит. Фрэнки, это потрясающе! И не думай, что у меня крышу снесло. Со стороны это, наверное, кажется странным. Но я знаю: Он со мной. Я это чувствую. Вот и ты позвонил мне и предложил встретиться в церкви. Разве это не знак? Не где-нибудь, а в церкви! Что это, Фрэнки? Простое совпадение?
Глазам своим не верю: Колин сел на церковную скамейку, смотрит в мою сторону, но не на меня.
— Конечно, совпадение. Что же еще? — отвечаю я автоматически.
Но он продолжает бубнить своим дурацким монотонным голосом, не обращая на меня внимания.
— Знаешь, Фрэнки, я никогда не был по-настоящему счастлив. Может, потому что я такой застенчивый. Неудачник. Я никогда не признавался тебе в этом. Так же, как не сказал, что маму увезли. О таких вещах с друзьями не говорят. О реальных вещах. Чтобы не смущать, не создавать неловкой ситуации. Это уже не по правилам, так ведь? Об этом не поговоришь за кружкой пива. Мама умирает, медленно, мучительно, теряя рассудок и все такое. И друзья разбежались. Даже если бы не разбежались, на большее, чем треп о футболе или о сексе с последней девицей, рассчитывать не приходится.
