Герман Вук - Внутри, вовне
— Я сама все объясню доктору Хейлу! — сказала она, и вот мы уже стояли в святая святых школы имени Таунсенда Гарриса.
— Нет, мадам, туда нельзя, — простонал мистер Баллард, но было уже поздно.
Седая голова над письменным столом поднялась, и на маму, а затем на мистера Балларда устремился безжизненный и безмолвный взгляд фараона. Мама начала рассказывать историю украденных рисунков. Доктор Хейл слушал, не меняя выражения лица и не делая ни одного движения: он застыл, положив одну руку на стол, а другую держа на весу с пером, зажатым в пальцах: не директор, а каменная статуя директора. На таком близком расстоянии он был для меня куда страшнее, чем мистер Баллард. Это был Озимандия — Царь Царей. Я глядел на него, и меня охватило отчаяние.
Меня, но не маму. В самом бодром настроении она воззвала к нему, чтобы он приказал меня аттестовать. Как она подытожила дело, выбор был прост: либо вконец очернить незапятнанную репутацию, прервать блестящую карьеру, разбить жизнь будущего президента страны — либо поставить И. Д. Гудкинду удовлетворительную оценку по рисованию.
Доктор Хейл медленно повернул голову к мистеру Балларду, который стоял около письменного стола, едва сдерживая ярость.
— Гм! Обстоятельства, несомненно, необычные, — сказал он мягким, тихим голосом. — Если мальчик действительно всегда хорошо успевал по всем предметам, было бы несправедливо, если бы из-за несчастной случайности мы испортили ему отличный аттестат. Давайте поставим ему хотя бы «В» с минусом.
Глаза мистера Балларда не только вылезли из орбит, но и налились кровью. На него страшно было смотреть. Он совершенно лишился дара речи. Но маму ответ директора не вполне удовлетворил, и она спросила:
— А это проходной балл?
— Гм, это не провал, — медленно ответил директор тем же мягким, тихим голосом, — но это не такая отметка, которой можно гордиться.
— Вы замечательный человек, доктор Хейл, — сказала мама, и мы ушли.
Так что, помимо того, что я получил проходной балл по рисованию, мне открылась страшная тайна школы имени Таунсенда Гарриса: доктор Хейл был никакой не Озимандия, Царь Царей, а Волшебник Изумрудного Города, считавшийся великим и могущественным, а на самом деле добрый обманщик. Потому-то он и держал в приемной перед своим кабинетом это пучеглазое страшилище — трахальщика секретарш и библиотекарш.
* * *
И вот теперь я сижу в самолете авиакомпании «Эль-Аль», летящем на Святую Землю. Я слегка окосел от трех стаканов виски, которые я осушил, пока скреб по бумаге, описывая этот давний эпизод своей жизни. То ли субтильная черноглазая стюардесса в меня втюрилась, во что мне плохо верится, то ли ей было нечего делать, и поэтому она наливала мне новый стакан, как только я опоражнивал предыдущий.
Кто может сказать, как сложилась бы моя жизнь, если бы я тогда провалился по этому «диагональному» предмету? Я вынужден был бы остаться в школе имени Таунсенда Гарриса еще на один семестр, и я мог бы никогда не поступить в Колумбийский университет, не говоря уж о юридическом факультете; я не познакомился бы с Марком Герцем, не стал бы членом общества «Тау-Альфа-Эпсилон», не работал бы на Гольдхендлера, не жил бы в «Апрельском доме» и не встретился бы с Бобби Уэбб. Все это случилось благодаря маминому звездному часу в школе имени Таунсенда Гарриса, а произошло все это именно так, как я описал: за исключением того, что я, конечно, не могу знать, вправду ли мистер Баллард трахал этих двух секретарш и библиотекаршу. Но, как бы то ни было, всех их, конечно, уже нет в живых, и вместе с ними канули в небытие их якобы дикие оргии, о которых ходило в школе столько слухов, да и имена их уже никому не известны, кроме тех, кто читает эти страницы. Я рад, что описал эту историю, будучи в некотором подпитии. Этим я обязан маме: дай ей Бог скорого выздоровления и долгих лет жизни! Продолжением ее недостатков являются ее достоинства, иначе она ни за что не совладала бы с Лэнгсамом, Хатчинсоном и Баллардом и не добралась бы до чудесного Волшебника Изумрудного Города.
А теперь мне нужно чуть-чуть поспать до того, как мы приземлимся в Израиле, и я узнаю, каково ее состояние. За окнами самолета уже начало светать. У Сандры дрогнули ресницы, она что-то пробормотала во сне и повернулась на другой бок. Правильно, Сандра! Вчера утром она появилась в грязных джинсах, с туристской сумкой — она все лето провела на каких-то литературных курсах в Айдахо — и сказала, что раз уж я, говорят, собираюсь лететь в Израиль, она хочет лететь со мной. Никаких объяснений — и вот она здесь.
Может быть, еще до того как закончится полет, Сандра объяснит мне, в чем дело, а может быть, и нет. Сандра играет со мной в какую-то нечистую игру, которую можно было бы назвать «Потей кровью, старый хрыч!». У нас с ней очень сложные отношения, и я ее слишком люблю, чтобы написать о ней что-то еще. Подозреваю, что и она меня любит. Поспрошайте у своих психоаналитиков, почему некоторые дочери любят тянуть жилы из своих отцов. Как это ни странно, сейчас, когда она спит, свернувшись калачиком на соседнем сиденье, она очень напоминает мне Зеленую кузину.
ЧАСТЬ II
Манхэттен
Глава 33
Голда
Отель «Царь Давид», Иерусалим
26 августа 1973 года
Зеленая кузина встретила меня в аэропорту. Я глазам своим не верил. По последним сведениям, которые до меня перед тем дошли, она лежала в кислородной палатке в блоке интенсивной терапии иерусалимской больницы «Гадаса». И вот — подумать только! Она стояла тут, в здании аэропорта, рядом с креслом на колесиках, опираясь на руку своей спутницы, улыбаясь и слабо помахивая рукой. Это было в запретной зоне, где штемпелюют паспорта: каким-то образом она сумела туда прорваться, преодолев заслоны, выставленные израильской службой безопасности. Совершить этот подвиг считается делом невозможным, но для мамы нет ничего невозможного. Мы обнялись и расцеловались, и она слабым голосом объяснила мне, что не было ничего глупее, чем положить ее в больницу, она себя отлично чувствует, а в это время ее спутница — бесконечно терпеливая молодая пуэрториканка, привезенная мамой из Нью-Йорка и почти не говорившая по-английски, — безнадежно покачивала головой.
Сандра обняла маму и помогла ей влезть обратно в кресло на колесиках. Было время, когда Сандра была с мамой на ножах — из-за того, что та изводила ее наставлениями найти себе поскорее приличного еврейского жениха. Как-то мама дала номер телефона Сандры какой-то своей подруге, у которой был приличный еврейский внук; и вскоре этот еврейский внук нанес Сандре визит: он оказался студентом иешивы, в черной шляпе и с пейсами. Это был довольно приятный и остроумный молодой человек, но его вид подействовал на Сандру как удар в солнечное сплетение. Мы сменили Сандре номер телефона, и мама перестала заниматься сватовством. Сейчас Сандра восхищается своей бабушкой, но старается держаться от нее подальше.
Я получил свои чемоданы, и мы двинулась к выходу. Когда я впервые прилетел в Израиль — это было в 1955 году, — аэропорт Лод был довольно примитивным и грязным местом, где царил полный бедлам: там было всего две или три взлетно-посадочные полосы, и помещение аэропорта представляло собою несколько ветхих, обшарпанных бараков, обсаженных пальмами. У новоприбывших репатриантов тогда было принято, сойдя с самолета, целовать землю. В последнее время я видел такое только один раз, когда из Вены на ночь глядя прибыла группа советских евреев: несколько стариков, сойдя с трапа, опустились на колени и поцеловали аэропортовый асфальт.
Нынешний роскошный новый аэропорт — это вавилонское столпотворение: повсюду толпы прилетевших пассажиров, толпы улетающих пассажиров, радостные толпы встречающих, плачущие толпы провожающих, толпы бородатых хасидов с женщинами, закутанными в платки, и с выводками шумных детей, толпы загорелых израильтян с непокрытыми головами — в шортах и футболках или в военной форме и, конечно, толпы прилетевших и улетающих американцев, большей частью евреев, но также и христианских простаков за границей, совершающих паломничество на Святую Землю; тут же всегда можно встретить и нескольких светловолосых скандинавов со свежим загаром — пловцов, ныряльщиков и скалолазов, волокущих с собою в огромных рюкзаках свое спортивное оборудование. Землю тут никто не целует.
Само собой, первым делом мне нужно было подумать о том, что делать с мамой. Ее спутница была тут не в помощь: она не понимала, что происходит, а только лопотала что-то по-испански. Я спросил маму, что ей наказали врачи. Она ответила, что ее доктор — это, как она выразилась, паскудник, который ни за что содрал с нее кучу денег. Мама хотела отметить мое прибытие обедом в кошерном китайском ресторане в Тель-Авиве: идея более чем неподходящая. Маме противопоказана сода; не успеет она съесть какое бы то ни было блюдо с содой, как нужно сразу же вызывать «скорую помощь». Но в китайских ресторанах все делается с содой, вплоть до нефелиумных орешков.
