Лена Элтанг - Побег куманики
Я очнулась в кресле, шея ужасно затекла, в комнате было полно наших и пахло порохом, как на полицейских учениях. У окна стоял дядя Джеймисон и смотрел на меня этим своим лиловым недоуменным взглядом, от которого у меня горят уши, как будто мне все еще тринадцать и меня застали с сигаретой в школьной уборной.
Оскар Форж лежал на полу у выломанных начисто дверей номера, в ослепительной белой рубашке — куда делся синий свитер? Хотя да — в синем свитере умирать неинтересно, круглые красные пуговицы казались каплями крови, и на пол тоже натекло много крови, только настоящей.
Рядом с ним сидел русский, — в первую минутуя подумала, что эти двое стрелялись, русские любят стреляться на дуэли, — он склонился над ним и что-то говорил, поглаживая профессора по голове. До сих пор не понимаю: как его пропустили в эту комнату, где еще не были сняты отпечатки пальцев?
Глаза у профессора были открыты, мне показалось, что его ресницы дрожат, и я вздохнула с облегчением.
Аккройд потряс меня за плечи и принюхался.
— Фууу… Что за дрянь вы тут пили? — сказал он неожиданно грубо. — Что ты вообще здесь делаешь?
Тут мне стало плохо, и я помчалась в ванную, не успев ему ответить, точнее, пошла по стеночке, потому что голова у меня кружилась, как после ночи, проведенной на колесе обозрения.
Самое странное, что я успела заметить, пока пробиралась на другой конец номера, это то, что он здорово увеличился, растянулся, как дешевый чулок. Туда набилось человек шесть полицейских, плюс русский, плюс я, и еще раненый профессор лежал на полу… и еще полуголая девица в кружевном поясе с резинками — я только на картинках такие видела! — стояла столбом посреди комнаты и стучала зубами.
После того как я провела в ванной сто тысяч лет, мне стало немного лучше, и я поняла, что номер не увеличился вовсе, а получился из двух номеров. Дверь, которую я раньше не заметила — выкрашенная в тот же грязно-желтый цвет, что и стена, — была выбита, и соседний номер, совершенно такой же, будто отражение в зеркале, был виден почти весь, с разобранной постелью, письменным столом, заставленным бутылками, и чьим-то скомканным телом на полу, возле зеркального шкафа. Тело было накрыто цветастой простыней. В этом отеле все простыни в цветочек. Какая гадость.
Все, больше я ничего увидеть не успела, меня увезли в больницу и положили в специальную палату для полицейских, пострадавших во время операции. Это мне тамошняя сестра сказала, она смотрела на меня круглыми глазами, точно на звезду голливудского боевика.
Всю дорогу, что мы ехали в машине с хмурым испанцем-врачом, меня мучила одна мысль: как получилось, что я ничего не услышала?
Судя по тому, что происходило в номере, стрельба могла и мертвого поднять, к тому же обе двери были выломаны и целая бригада полицейских топталась вокруг меня не менее получаса. Как я могла не проснуться и лежать там как дура?
МОРАСмай, 5
укиё-э
не выношу, когда на меня смотрят, — я из тех робких посетителей, что готовы пить кофе без сахара, лишь бы лишний раз не поднимать глаза на официанта, но сейчас все иначе: на меня смотрит бэбэ, у него подведены черным серые глаза, будто бы золой, пережженными абрикосовыми косточками, и от этого мне не по себе, даже подташнивает немного
бэбэ, в клеенчатом фартуке со смеющимся рекламным верблюдом, продает сигареты на углу вилегейнон, это в старой мдине, возле голой пыльной площади бастион, бэбэ приехал из туниса и говорит на тамошнем французском, совсем не так, как погибший фионин дружок сава, у того был полный рот раскатистых леденцов, у бэбэ только кончик языка в меду, а остальное свист и шелест змей
теперь я хожу пить эспрессо в бастионы, делаю крюк, чтобы поздороваться с бэбэ, который смотрит прямо в глаза, хуже того — он затягивает туда свое пасмурное небо и пластинку с одой меланхолии, ките! выпей небо! были бы у меня офорты, позвал бы его на них посмотреть, а так позвал в цитадель на чашку кофе с ореховой хелвой, бэбэ кивнул без улыбки, снял фартук через голову, отдал свой лоток бакалейщице и пошел со мной, спокойный, как гипнос с маковым молочком на губах
вот бы покрыть его левкасом и позолотой, целиком, как александрийского мальчика, и поставить в углу, возле прачкиного толстого манекена, под глянцевой мордочкой лукаса с его горячей флавийской завивкой, под фотографией фионы не в фокусе, оттого что вертела головой, зыбкая фиона хиросигэ, бамбук и слива на станции токайдо, домашний музей мораса, любимые призраки в вашем доме! вход три лиры, группам и младенцам половинная скидка
без даты
…в границах столика течет иная жизнь? бэбэ зевает и закидывает ногу за ногу, сквозь драные шорты зияет гончарная умбра, глиняная сущность его кожи, из такого бедра ни дионис не родился бы, ни вайшья-скотовод, из такого бедра разве что магрибинский сосуд для вина, времен короля хасана, вылепить, инкрустированый янтарной смолой, а хочешь вина? угу — руки появляются из карманов, в пальцах будто горячие каштаны прыгают, их продавали в барселоне на горе монтжуик, бэбэ пробует вино, бэбэ поджимает фаюмский свой подгорелый рот, бэбэ глядит укоризненно из-под вороньей челки, чисто клоун бернара бюффе — вот сейчас высунет язык и лизнет себе кончик носа, нет, мы невероятно много пьем, бэбэ-бэ
ты пишешь сразу набело, вдруг спрашивает он, или потом возвращаешься? ну вот еще — alfresco пишу, мой ангел, по сырой штукатурке, остальное в топку, в сток для мертвого времени, и бесплодной землей присыпать, чтоб не узнал никто, бэбэ пожимает плечами: а я бы возвращался! тоже мне сравнил, к его словам вернуться — все равно что домой прийти, в комнату с еле слышным фонтаном и глиняным полом, густо застеленным берберскими коврами, и чтоб стены были отделаны мавританской zellige[113], зеленой или цвета холодных сливок, — что еще нужно в жару, когда, как во сне, душа сжимается, обмякает и угасает, но это если верить Цицерону, а мы
без даты
сколько тебе лет? хотел я спросить у бэбэ, когда мы встретились в семь утра на голден бэй, намереваясь вместе выкупаться, мне пришлось подняться ни свет ни заря, чтобы бэбэ успел к девяти на свой сигаретный угол
когда он повернулся ко мне спиной и снял свои мятые льняные штаны вместе с трусами, я в первый раз увидел его тело и растерялся — весь бэбэ сделан из японского кипариса, как желтая маска театра но, на спине у него нарисован фиолетовый карп, алым хвостом упирающийся в крестец, а пятки совершенно рыжие, будто выкрашены хной, нет — именно что выкрашены! я открыл было рот, чтобы спросить, но тут он повернулся ко мне лицом, и я не спросил
двадцать? сорок? может быть, сто? там, на углу бастиона, в своем дурацком фартуке с апельсиновым верблюдом, он казался мне мальчиком, чуть старше фелипе
он лег на песок и широко раскинул руки и нога, минуты две я смотрел на него, раскрыв рот и пытаясь вспомнить, что мне это напоминает, что-то очень красивое и важное
витрувианского человека Леонардо? дачу в каралишкес?
то, что нарисовано у меня на спине, сказал бэбэ, это мae-da-agua, амазонский дух воды
ну да, я так и подумал
без даты
скажи мне, бэбэ, давно ли ты продаешь сигареты на углу вилегейнон? спрашиваю я, допивая второй бокал, не успевший даже согреться, кто ты, бэбэ? ты рассуждаешь, как мой барселонский преподаватель th й orie de la litt й rature, только тот был лысый и не носил клеенчатый фартук
недавно, неохотно отвечает бэбэ, в тунисе я занимался другими делами
больше я ни о чем не спрашиваю, мне страшно, что он уйдет, так уже
ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ5 мая
Приходил дядя. Меня уволили из следственного отдела. Точнее, он меня уволил. В понедельник они подпишут приказ. Или во вторник.
Все время думаю об Этом, хотя прошло уже десять дней, даже синяки от уколов прошли.
Тот парень, Густав, тоже умер, в ту самую ночь, и в этом виновата я.
Если бы я не пришла к профессору, ничего этого не случилось бы.
В коньяке нашли снотворное, предназначенное, разумеется, для меня.
Приятных снов тебе, Петра.
Густав взял бутылку без спроса и выпил остатки коньяка у себя в ванной. И уснул.
И захлебнулся.
У него нашли билет на утренний рейс. И зеркало. Я его не видела, но дядя Джеймисон говорит, что некрасивое — поломанное и побитое.
У профессора билета не было. У него обнаружили и забрали мою Штуку, которая оказалась частью другой Штуки.
В общем, это такая штука, которой добывают огонь, — кольцо и пестик.
У профессора был пестик, а у меня кольцо. Кто бы сомневался.
Хорошо, что на мне его никто не видел. Шнурок был разрезан ножницами, пока я спала, и засунут мне в карман. Какая заботливость. Зачем он это сделал?
