Нина Воронель - Глазами Лолиты
Дома Юджин опять заперся у себя в кабинете, а я включила громкоголосый телевизор, чтобы он не заметил, как я бесцельно брожу по квартире и прощаюсь со своей здешней жизнью. Оказалось, что хоть я эту жизнь ненавижу и задыхаюсь в своей золотой клетке, покидать ее мне немножечко жалко. Мне было тут противно, но уютно. Мне даже показалось, что я буду иногда по этой отвратной богатой жизни скучать.
Я открыла шкаф и с огорчением уставилась на свои почти ненадеванные бесчисленные платья, куртки и пальто — ведь мне не предстоит носить их никогда, ни летом, ни зимой. Хорошо бы забрать их с собой, — вот бы потряслись Лилька и Анат, если бы я начала каждый день являться в школу в новом прикиде, да еще в каком! Они бы просто скисли от зависти!
Я закрыла шкаф, крикнула Юджину: «Спокойной ночи!», он вяло отозвался и даже не вышел меня поцеловать. Пожалуй, я немного огорчилась — я не привыкла к такому обращению. Интересно, в чем дело — в моей менструации или в его неприятностях?
Последний день в школе был очень напряженный — я все яснее понимала, что он последний. Меня мучила мысль, что я всех обманываю, особенно когда Дунский, совсем потеряв совесть, объявил, что сокращает урок, так как хочет больше времени поработать над моей ролью. На мой упрек он ехидно отметил, что и вправду собирается работать над моей ролью, а какая именно это роль, ничье собачье дело. И мы приступили — я все больше и больше вживалась в образ, так что к концу у меня действительно разболелся живот, чем Дунский остался весьма доволен.
«Представляешь, оказалось, что директор именно сегодня ушел в отпуск! Выходит, нам действительно везет», — сказал он мне на прощанье и открыл дверь беседки для других участников обреченного спектакля.
После его ухода время тянулось ужасно медленно и тревожно. Наконец, приехал Юджин, и мы отправились домой. Дома все было, как обычно, если не считать того, что это был наш последний вечер с Юджином. Он все еще осторожно обходил меня и не решался прикоснуться, а я думала, что завтра меня с ним не будет, не будет никогда! Я выключила телик и ушла к себе, чтобы он не прочел моих мыслей на моем лице, но мне не сиделось в пустой комнате.
Поэтому, когда он приоткрыл дверь и позвал: «Светка, выходи, что ты там прячешься?», я вышла и села рядом с ним, но мысль о завтрашнем дне не давала мне покоя. Тогда я предложила вызвать Вадима и закатиться в злачное место. Честно говоря, я не знала точно, какое место называется злачным, но надеялась, что там будет весело. Юджин робко спросил, достаточно ли я здорова для такой поездки, и посмотрел на меня с надеждой.
Мы вызвали Вадима и отправились за город в дымный кабак, где танцевали и пели цыгане. Пели они складно и красиво, так что я окончательно загрустила, и слезы подкатили к горлу. Я искоса глянула на серьезное лицо Юджина, тоже захваченного цыганскими песнями, и мне стало его страшно жалко — я представила себе, как он взовьется, когда обнаружит, что я от него сбежала. В эту минуту я вдруг поняла то, о чем никогда до того не думала, — что он меня действительно любит! Так что мне даже стало жалко покидать его таким обманным способом.
Но одновременно я поняла, что время мое уходит и он не будет любить меня всегда. И тогда встанет вопрос — куда меня девать? Так не лучше ли удрать от него до того, как он задаст этот вопрос себе? И я решила устроить ему на прощанье незабываемую ночь, такую, чтобы искры из глаз! И тем избавить себя от угрызений совести.
Вокруг нас в хороводе пестрых юбок плыли цыганки, одна за другой, и низкие мужские голоса выводили нежное как раз про искры:
«Мой костер в тумане светит, Искры гаснут налету…».
Цыганки на миг застыли, и разом взвизгнув, высоко подхватили напев:
«…ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту!»
И взвились, взметнулись, закружились волчком, развевая юбки, косынки, волосы и рукава.
«Идем домой, уже поздно», — попросила я Юджина. Он молча поднялся, и мы уехали.
Дома я сама подошла к нему, чего никогда раньше не делала, и прошептала, прижимаясь губами к его уху:
«Идем к тебе в комнату, и ты меня разденешь». Он подхватил меня на руки и слегка покачнулся — за эти месяцы я стала гораздо тяжелее от наросшего на моих костях женского мяса. Но он удержался на ногах и понес меня в свою спальню. Что и говорить, видно, за эти три дня он здорово изголодался, так что ночь и вправду получилась незабываемая. А когда он заснул счастливым сном, я выудила ключик из тумбочки, прошмыгнула в ванную и, на всякий случай, запершись, вытащила из аптечки свой паспорт.
Наутро я с трудом разбудила Юджина: хоть он отбивался и прятал голову под подушку, я ему не позволила проспать. В мои планы не входило прогулять сегодня школу — я боялась, что в этом случае Дунского хватил бы инфаркт.
Мы кое-как позавтракали и с небольшим опозданием скатились вниз к поджидавшему нас Толику. За время завтрака Юджин подобрался, сбросил с себя ночной хмель и настолько сосредоточился на своих неприятностях, что я перестала бояться, как бы он сквозь стенки ранца не рассмотрел спрятанный там паспорт. Перед школьными воротами я взглянула на него в последний раз и чмокнула в щечку:
«До свиданья, папочка!».
Но мысли его уже были далеко-далеко, ведь он не подозревал, что этот поцелуй — последний. Он рассеянно подтолкнул меня в спину: «Счастливо, детка!», я выскочила из машины и помчалась к воротам, помахивая ранцем, в котором среди кроссовок и носков притаился мой драгоценный паспорт, завернутый в текст «Песни песней».
Первая половина этого рокового дня тянулась бесконечно медленно, но как только Дунский появился на дорожке, ведущей в беседку, время помчалось обалденным галопом. Дунский бодрым шагом вошел в беседку и объявил, что сегодня урок начнется с репетиции. Первым делом он попросил у меня текст моей роли, в которую собирался внести какие-то поправки. Я протянула ему пачку листков вместе с паспортом, и он совершенно спокойно спрятал все это в карман куртки. Руки у него не дрожали, не то, что у меня — у меня сердце жутко колотилось, просто удивительно, как никто из ребят не услышал этот барабанный грохот.
Репетиция началась — мы с Олегом вышли на авансцену, а остальные, изображая хор, выстроились полукругом у нас за спиной.
«Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! — начал Олег, пожирая меня влюбленными глазами. — Как лента, алы губы твои и уста твои любезны!».
Не знаю, или он был такой хороший актер, или был искренне в меня влюблен, но получалось у него здорово, — какая жалость, что все это пойдет кошке под хвост!
«Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя!», — с этими словами я протянула вперед руку и начала ощупывать лицо Олега, как слепая.
Он прижался губами к моим пальцам — я не уверена, что так предполагалось по роли, — захватил зубами мой указательный палец и прикусил. Я не успела запротестовать, как Дунский включил магнитофон — заиграла музыка, и вступил хор.
«Два сосца твои, как двойня молодой серны, пасущейся между лилиями», — запел хор не совсем складно, но с большим чувством. Это был мой сигнал.
Я глубоко вдохнула воздух и выдернула указательный палец изо рта Олега с такой силой, что он громко клацнул зубами. Не давая ему опомниться, я согнулась в бараний рог — или в три погибели, не помню точно, — и заорала, как орали бездомные кошки под нашими окнами на тахане мерказит. За первым воплем я испустила второй, еще более пронзительный, и рухнула на кафельный пол беседки, больно ударившись плечом и коленкой.
От настоящей боли я застонала и завыла еще более натурально и начала корчиться на полу, поджимая коленки к животу, как меня научил Дунский. Олег остолбенел и застыл на месте, как жена Лота, зато хор испуганно замолк и заметался по беседке в поисках выхода. От ужаса все так обалдели, особенно девчонки, что начали давить друг друга в дверях — никому не хотелось смотреть, как я умираю у них на глазах.
«Стоять!», — зычно гаркнул Дунский, и все разом остановились, как на видео, когда нажимают клавишу «стоп».
«А теперь выходите по-одному!» — скомандовал Дунский, и, как ни странно, они его послушались. Пока испуганные хористы тонким ручейком вытекали из беседки, Дунский склонился надо мной:
«Что болит, Светочка?»
«Живот! Ой-ой-ой! Прямо все кишки рвет», — простонала я жалобно и опять подтянула коленки к животу.
«Боже! — воскликнул Дунский, — это выглядит как острый приступ аппендицита!».
Я уже расслабилась и плотно вошла в образ:
«Ой-ой, как больно! А от аппендицита умирают?».
«Нет, что ты! Главное, вовремя попасть в больницу!».
К беседке стал стекаться народ: дежурный воспитатель, садовник, уборщица тетя Нюра и кто-то из бухгалтерии. При виде их постных от сочувствия лиц у меня начались предсмертные конвульсии.
