Ирвин Шоу - Вечер в Византии
— Снимите их с царем зверей. Я всегда питал слабость к укротительницам львов. Мечтаю предаться любви с женщиной в трико, расшитом блестками, прямо в клетке.
«Уодли непременно должен поставить человека в неловкое положение перед собственной дочерью», — подумал Крейг.
Вспышки блиц-лампы раздражали львенка, и он ворчал, пока фотограф не перестал нащелкивать снимки. Гейл рассмешило это проявление свирепости у детеныша.
— Приходи к нам, когда вырастешь большой, сынок, — сказала она, гладя львенка.
— Где-то я слышал, что многие погибают уже на втором месяце, — сказал Крейг. — Не выносят они такого обращения.
— А кто выносит? — спросил Уодли.
— Ну тебя, папа, — сказала Энн. — Не порти ты нам настроение.
— Я увлекаюсь экологией, — пошутил Крейг. — Хочу, чтобы львы не вымерли во Франции. И чтобы каждый год они съедали некоторое количество французов.
Фотограф достал из аппарата снимки. Они были цветные. Рядом с рыжевато-коричневым львенком, щерившимся среди бокалов, белокурая Энн и темноволосая Гейл выглядели весьма эффектно. Крейг с тревожным чувством заметил, что Энн на глянцевой фотографии похожа на мать, только волосы у нее светлее.
Помощник фотографа взял со стола львенка, и Уодли щедро расплатился. Один снимок он подарил Гейл, другой — Энн.
— Когда я буду стар, сед и слаб и на меня нападет хандра, я позову кого-нибудь из вас к своему креслу-качалке и попрошу показать эту фотографию. Пусть она напомнит мне об одном счастливом вечере, когда я был молод. Отец, ты заказал вина? Когда Уодли разливал вино, Крейг вдруг увидел Натали Сорель, только что вошедшую в ресторан в сопровождении высокого, изысканно одетого мужчины с серебристой проседью в волосах. «Лет пятьдесят пять-шестьдесят, — прикинул Крейг, — как бы там ни старались парикмахер, массажист и лучшие портные сделать его моложе». Рядом с ним Натали, в платье, выгодно подчеркивавшем ее тонкую талию и изящные бедра, выглядела хрупкой и беззащитной.
Хозяйка ресторана повела их в глубь зала, как раз мимо столика Крейга. Крейг заметил, что Натали быстро взглянула на него, отвела глаза, потом, должно быть, решила не останавливаясь пройти мимо, но в последний момент все же передумала.
— Джесс! — воскликнула она и, взяв своего спутника под руку, задержала его. — Какая приятная встреча! — Крейг встал, Уодли — тоже. — Это мой жених Филип Робинсон. — Крейг надеялся, что в том, как она произнесла слово «жених», только он один уловил предостерегающие нотки. — А это — Джесс Крейг.
Крейг пожал жениху руку и представил ему всех остальных. Энн встала. Гейл осталась сидеть. Крейг пожалел, что его дочь в таком платье. Ладонь у мужчины была сухая и гладкая. Лениво-добродушная техасская улыбка, здоровый цвет лица, как у человека, проводящего много времени на открытом воздухе, Натали говорила, что он фабрикант, но по его виду этого не скажешь.
— Кажется, в этом городе Натали всех знает, — заметил Робинсон, ласково дотрагиваясь до ее руки. — Мне трудно запомнить сразу, как кого зовут. Но ваши фильмы я, по-моему, видел, мистер Крейг?
— Надеюсь, что да, — сказал Крейг.
— «Два шага до дома», — поспешно подсказала Натали. — Это была последняя картина. — Ей хотелось всех оградить от неприятностей.
— О да, конечно, — сказал Робинсон. У него был сочный уверенный голос. — Она мне очень понравилась.
— Благодарю вас, — сказал Крейг.
— Я не ослышался? — обратился Робинсон к Уодли. — Вы писатель?
— Было дело, — ответил Уодли.
— Ваша книга вызвала у меня подлинное восхищение, сэр. Огромное.
— Это которая? — спросил Уодли. Робинсон немного смутился.
— Ну, та, про мальчика, выросшего на Среднем Западе и…
— Это моя первая книга. — Уодли сел. — Я написал ее в пятьдесят третьем году.
— Пожалуйста, садитесь, — поспешно сказала Натали. — Садитесь.
Энн села, но Крейг продолжал стоять.
— Нравится вам в Канне, мистер Робинсон? — спросил он, переводя разговор с опасной литературной темы на более спокойную, банальную тему туризма.
— Я уже бывал здесь, конечно, — сказал тот. — Но впервые, так сказать, заглянул за кулисы. Благодаря Натали. Совсем другое впечатление. — Он отечески похлопал ее по руке.
«Ты и не представляешь себе, братец, как глубоко за кулисы ты забрался», — подумал Крейг, изображая на лице светскую улыбку.
— Надо сесть, милый, — сказала Натали. — А то хозяйка нас ждет.
— Надеюсь скоро снова увидеть всю вашу милую компанию, — сказал Робинсон. — Вас, мистер Крейг, и вашу прелестную дочку, и вас, мистер Уодли, и вашу…
— А я — не дочка, — заметила Гейл, жуя сельдерей.
— Она не поддается определению, — сказал Уодли.
Тон у него был враждебный.
Робинсон был явно неглуп: лицо его стало жестким.
— Приятного аппетита, — сказал он и, пропустив Натали вперед, направился к столику, приготовленному для них хозяйкой.
Крейг смотрел, как Натали пробирается между рядами столиков своей легкой, слегка покачивающейся, танцующей походкой, которую он никогда не забудет. Хрупкая, изящная, созданная для того, чтобы радовать глаз мужчины, вызывать желание. Отважная и хитрая.
Когда оказываешься в таком месте, не удивительно, что в твоем сознании возникают обрывки прошлого, вызывая ностальгию, становясь, хотя бы на короткое время, частью настоящего. Глядя на Натали Сорель — прелестную, незабываемую, уходившую от него под руку с другим мужчиной в глубь зала, — он спросил себя: по какому капризу судьбы заявляет на него сегодня свои права та часть его прошлого, что воплощена в образе Йена Уодли, а не та, что воплощена в образе Натали Сорель? Он сел на место, чувствуя на себе насмешливый, понимающий взгляд Гейл.
— «Я не ослышался? Вы писатель?» — сказал Уодли, подражая техасской манере Робинсона слегка растягивать слова.
— Тише, — сказал Крейг. — Ресторан ведь маленький.
— «Ваша книга вызвала у меня подлинное восхищение, сэр», — не унимался Уодли. И, помолчав, с горечью добавил: — Я пишу уже двадцать лет, у меня восемь книг, а ему, видите ли, понравилась моя книга.
— Успокойся, Йен, — сказал Крейг. Но вино уже начало действовать.
— И всегда люди вспоминают только про мою первую книгу. Ту самую, которую я написал, едва умея водить пером по бумаге. Эта книга мне до того осточертела, что в свой ближайший день рождения я сожгу ее на площади. — Он наполнюл до краев бокал и даже пролил часть вина на скатерть.
— Если это поднимет вам настроение, — сказала Энн, — мой профессор английского языка и литературы. сказал, что вторая ваша книга — самая лучшая.
— Дерьмо он, ваш профессор. Что он понимает?
