Виталий Безруков - Есенин
И, словно желая поговорить с каждым в отдельности, Есенин медленно пошел между сидящими за столиками эмигрантами.
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
…………………………………………………..
Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
……………………………………………………
Где ж вы, те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Хриплый, трагический голос, тоской горящие глаза Есенина, отчаянные жесты взволновали окружающих до спазмов в горле, у многих непроизвольно потекли по щекам слезы.
Нет! Таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас…сея…
Азиатская сторона!
Один офицер, закрыв лицо ладонями, сдавленно рыдал: «Рассея, Россия! Поймите вы! Россия!.. И все!» Сидящий с ним пьяный купец с окладистой бородой стукнул кулаком по столу: «Пусть мы азиаты! Пусть чешем задницу, не стесняясь… Но мы не воняем так трупно, как воняете вы, немчура! — Погрозил он кому-то кулаком. — Спасет мир только нашествие таких варваров, как мы!..» Он было хотел еще что-то крикнуть, но только махнул отчаянно рукой: «Все зашло в тупик…» — и залпом выпил бокал вина. Какая-то дама, когда Есенин проходил мимо, поцеловала ему руку. Алексей Толстой подошел к Есенину с двумя полными бокалами вина: «Сергей, прошу! Выпьем за Россию! За нашу Россию! Спасибо тебе! Это не стихи, а сплошная боль! Крик исстрадавшейся души русской!» Он выпил до дна и поклонился Есенину в пояс. Многие в зале встали с криками: «Виват, Россия! Виват, Россия!»
Это была победа. Есенин захватил публику эмоциональностью и пронзительной проникновенностью своих стихов. Он счастливо рассмеялся. После выпитого с Толстым вина им овладел кураж.
— Сандро! Попроси оркестр, пусть подыграют «Дорогой длинною»! — возбужденно попросил он.
— Неужто плясать будешь, Сергун? — Кусиков подскочил к оркестрантам. — «Дорогой длинною», братцы. Я плачу! — похлопал он по карману.
Есенин вышел на середину зала; толпа, расступившись, окружила его. Оглядевшись по сторонам, он озорно встряхнул головой и вдруг запел высоко и чисто:
Ехали на тройке с бубенцами-и-и-и…
Музыканты тут же подхватили мелодию:
А вдали мелькали огоньки-и-и-и…
Он скинул с себя пиджак, бросил Кусикову, а сам в такт песни пошел по кругу:
Эх, да мне б, соколики, за вами,
Душу бы развеять от тоски…
— А ну-ка все разом! — приказал он публике:
До-ро-гой… длинною,
Да ноч-кой лун-ною!..
Первый звонко подхватил Сандро, а с ним, в такт пляски, и весь зал: «До-ро-гой длин-но-ю, да ночкой лун-ною, да с пес-ней той, что вдаль летит звеня, да с той старинною, да семиструнною, что по ночам так мучила меня!» Оркестр ускоряет темп, и Есенин пляшет отчаянью, с неожиданными коленцами и хлопками, с ловким вывертом. Пляшет, как пляшут в деревне на праздник. И вот — последние аккорды. Есенин несколько раз ударил ладонями по груди, рухнув на колени, упал, как подстреленная птица, навзничь, раскинув в стороны руки-крылья. Окружившие его люди бросились поднимать поэта под аплодисменты и крики: «Браво, Есенин! Браво!» В изнеможении счастливый Есенин присел за столик.
Эренбург тут же услужливо налил ему водки:
— Давай выпьем, Сергей, за нашу Россию!
Есенин, усмехнувшись, взял водку и выпил залпом, как воду. И во всем: как взял, как выпил, как поставил, — было что-то отчаянно-обреченное! Поглядев в глаза Эренбургу, он сжал зубы и, поиграв желваками, неожиданно сказал:
— Имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть… но я люблю Русь. Я по-своему! — Он сунул кулак под нос Эренбургу: — Намордник я не позволю на себя надеть! И под вашу дудочку петь не буду, это не выйдет! — стукнул он кулаком по столу. — Не споемся! Хрен вам, вот! — и показал Эренбургу кукиш.
Видя, что назревает скандал. Толстой со своей спутницей Натальей Крандиевской встали и ушли, бросив деньги на стол.
— Эй! Постойте! — крикнул Есенин вслед уходящим. — Так же нельзя, твою мать, а еще советский граф! — Он весело засмеялся: — Представляешь, Илья, — хлопнул он Эренбурга по плечу, будто и не было никакого скандала, — а Алексей Толстой тоже знает большой «матерный загиб» из двухсот шестидесяти слов… А ты не знаешь?
Эренбург посмотрел на Дункан и отрицательно покачал головой.
— Врешь, знаешь! Только боишься!.. Едрить твою налево, в Бога, в Христа, мать его, в зачатье непорочное… ну, Илья, давай дальше…
Эренбург смущенно добавил:
— Двенадцать всех Апостолов с Иудой всех едрить…
Дункан, уже изрядно опьяневшая, радостно захлопала в ладоши:
— Браво! Браво! Едрить мать! Fuck you! Я тоже знаю малый «матерный загиб» Петра Великого. Yes! Тридцать семь слов. Езенин мне училь! Я вашу мать ежом косматым, против шерсти волосатым!..
В устах этой гениальной иностранки «матерный загиб» звучал так наивно и смешно, что сидящие за соседними столиками эмигранты захохотали и дружно зааплодировали. Айседора, довольная произведенным ею на публику впечатлением, встала, подняв над головой бокал, как факел свободы:
— Я люблю Россию!! Ура! Господа, мать вашу! Езенин самый великий русский поэт! Все пьют здоровье Есенин! — Она выпила свой бокал до дна и разбила его об пол. — Все слушать! Я буду говорить!
Дункан действительно могла говорить много и складно, о чем бы ее ни спросили, а иногда ее и не просили, как в этот раз, но она все равно говорила: о жизни, об искусстве, о любви…
— Я Айседора Есенина! Я не анархистка и не большевичка. Мой муж и я — революционеры. Все гении таковы. Каждый артист сегодня должен быть таков, если хочет оставить след в мире!..
Есенин, знавший за своей женой эту слабость, сморщился, как от зубной боли:
— Понесла, твою мать! Лучше бы уж «Интернационал» плясала свой, что ли!.. — Он удержал Дункан, которая хотела залезть на стул, как на трибуну, но покачнулась и упала к нему в объятья!
— Я лублу Езенин! — потянулась она к его губам.
— Сандро! Спой свою «Отраду», — попросил Сергей, — а я ее уведу!.. Видишь, ее понесло… Давай, Сандро, выручай, брат!
