Розамунда Пилчер - В канун Рождества
— А когда придет миссис Кеннеди?
— Она обещала в половине третьего быть у нас. Я хочу взять твою машину, Оскар. Тебе она не понадобится, нет?
— Нет.
— Если почувствуешь бешеный прилив энергии, то можешь прогуляться с Горацио.
— Там посмотрим, — уклончиво ответил Оскар и вернулся к кроссворду.
Когда Табита пришла, Элфрида как раз снимала мокрое белье с веревки в дальнем конце сада, белье, которое в такую погоду не стоило и вывешивать. Дверь открыл Оскар.
Гостья была в сапогах и плаще, но без шапки, и ее темные волосы развевал ветер.
— Здравствуйте, я Табита.
— Да-да, входите, на дворе сыро. Элфрида сейчас придет, она снимает белье. Я — Оскар Бланделл.
— А я знаю. — У нее была прелестная улыбка. — Как поживаете? — Они обменялись рукопожатием. — Надеюсь, я пришла не слишком рано?
— Вовсе нет. Поднимайтесь наверх. Там будет удобнее ждать, чем здесь.
Он пошел вперед, и она последовала за ним, непринужденно болтая:
— Ну разве это не безобразие? Стояла такая прекрасная морозная погода, а теперь пошел дождь!
Огонь в гостиной горел ярко, и гиацинты из лавки Артура Снида наполняли воздух благоуханием.
— Ой, какой божественный запах! Они действительно пахнут весной, правда? Я сказала Элфриде, что мы должны поехать на вашей машине, но Питер сегодня домовничает, поэтому я приехала на нашей. Он на все готов, только бы не ездить со мной за покупками.
— Я его понимаю. Спасибо, что согласились помочь Элфриде.
— А я люблю это дело. Обожаю тратить чужие деньги. Мы, наверное, вернемся довольно поздно. Ведь рынок будет открыт до пяти, а потом мы выпьем по чашечке чая.
Внизу хлопнула дверь, и Элфрида быстро взбежала по лестнице.
— Табита, извините, вы давно ждете? В такие дни я мечтаю об электросушке для белья. Я сейчас, только возьму сумку, список и ключи от машины.
— Ключи не понадобятся, я с машиной.
Наконец, в несколько возбужденном состоянии, они отбыли, напоминая Оскару двух молодых девиц, решивших поразвлечься. Он стоял у окна и смотрел, как они идут по двору, садятся в потрепанный «семейный» автомобиль, пристегивают ремни, едут через площадь, исчезают из виду…
Он остался один. Горацио спал у огня. Оскар сделал еще одну попытку закончить кроссворд, но, поразмыслив, признал свое поражение и отложил газету. Ему было чем заняться, и он это знал. Он с трудом поднялся из кресла, подошел к массивному дубовому столу у стены и взялся за письма, которые надо было написать давным-давно. Одно было адресовано Гектору Маклеллану, с благодарностью. Оскар старался, чтобы тон письма получился бодрым. Второе предназначалось миссис Масвелл, которую он так внезапно лишил своего общества. Воспоминание о том, как она стояла, плача, у дверей Грейнджа, когда они с Элфридой уезжали, все это время мучило Оскара, и теперь он заверял добрую женщину, что с ним все в порядке, благодарил ее за верную службу и выражал надежду, что она найдет хорошую работу. Он пожелал ей всего самого лучшего и подписался.
Вложив письма в конверты и надписав их, Оскар наклеил марки. Оставалось только отправить.
Питер сегодня дома.
Что ж, время настало.
Оскар вышел из комнаты и направился на площадку лестницы, к телефону. Найдя справочник, он отыскал нужный номер, затвердил его в уме и нажал кнопки. Трубку сняли после первого же гудка.
— Дом священника в Кригане, — раздался знакомый теплый голос. — Питер Кеннеди слушает.
В половине шестого Оскар, тепло одевшись, в твидовой шляпе, вышел из дома и направился по крутой дорожке на холм. Элфрида и Табита еще не вернулись, и он оставил свет в прихожей и записку для Элфриды на кухонном столе: «Вышел прогуляться. Вернусь не поздно». Горацио он с собой не взял, исполнив, однако, свой долг, выведя собаку на прогулку и покормив галетами и фрикасе из ягнячьих сердец. Фрикасе для Горацио было лучшим угощением в мире. Он с жадностью проглотил содержимое миски и залег в свою корзину.
Оскар шагал между высокими садовыми стенами, за которыми росли деревья. Было уже очень темно, но ветер унялся и дождь превратился в изморось. В конце переулка, где начинался крутой подъем, Оскар приостановился, набрал в легкие воздуха и продолжил путь по тропинке к холму. Городок лежал внизу: его сады, крыши, линии улиц, прочерченные фонарями. На церковной башне часовой циферблат сиял, как полная луна.
Немного дальше — глаза Оскара уже привыкли к темноте — он разглядел дальний берег, простирающийся в море, как рука, держащая в пальцах мигающий огонек маяка. Звезд не было.
Тропинка вывела его на широкую дорогу, застроенную каменными особняками в викторианском стиле, с большими садами. Первым был дом священника. Оскар запомнил его местоположение еще шестьдесят лет назад, бабушка иногда приводила его сюда выпить чаю и поиграть с детьми. Он помнил и дом, и семью священника, здесь обитавшую тогда, но забыл имена детей.
Над дверью горел свет. Оскар открыл калитку, закрыл ее за собой и пошел по дорожке. Под ногами скрипел гравий. Входная дверь была выкрашена в ярко-голубой цвет. Оскар нажал кнопку звонка.
Внезапно его пробрала дрожь. Наверное, от холода и сырости, подумал он. Слышно было, как открылась другая, внутренняя дверь, а затем распахнулась ярко-голубая входная, и Оскара ослепил свет. На пороге стоял Питер Кеннеди, приветливо, тепло улыбающийся. На нем был толстый свитер «поло» и потертые вельветовые брюки. Вид у него был приятно домашний.
— Оскар! Входите! — И он взглянул через плечо Оскара в сад. — Вы не на машине?
— Нет, пешком.
— Вы храбрый человек.
Оскар вошел в холл. Турецкий ковер, вешалка из темного дуба, старинный сундук, на котором лежит аккуратная пачка церковно-приходских журналов. На столбик лестничного марша нахлобучено кепи для верховой езды, около ступенек — пара футбольных бутсов. Тут же — стопка выстиранного белья, оставленного в надежде, что кто-то услужливо отнесет его наверх…
— Снимайте пальто. Детей нет дома, так что он весь в нашем распоряжении. У меня в кабинете затоплен камин. Я полдня там провел — писал давно обещанную статью для «Сазерленд таймс».
Оскар снял перчатки, куртку и шляпу, и Питер Кеннеди положил их на старинное кресло.
— Давайте пройдем туда.
И Питер направился в кабинет, комнату с закругленным вверху окном, центральную по фасаду. Наверное, когда-то она служила столовой. Тяжелые шторы были задернуты, горели три лампы: одна на огромном, заваленном бумагами письменном столе и две — по обе стороны камина, у которого стояли два старинных кожаных кресла. На стенах висели книжные полки, и после пустой Усадьбы, в которой гуляли сквозняки, здесь возникало ощущение спасительного тесноватого полумрака и тепла. Как если бы ты снова оказался в материнской утробе.
