Арундати Рой - Бог Мелочей
Здесь Чакко научил их плавать (плескаться без поддержки вокруг обширного дядиного живота). Здесь им открылось вольное блаженство подводного выпускания газов.
Здесь они научились удить рыбу. Насаживать свивающихся кольцами лиловых земляных червей на крючки удочек, которые Велютта делал им из гибких стеблей желтого бамбука.
Здесь они усвоили науку Молчания (подобно детям Рыболовного Люда) и овладели сверкающим языком стрекоз.
Здесь они научились Ждать. И Смотреть. И думать думы, не говоря о них вслух. И молниеносно двигаться, когда дольчатое желтое удилище вдруг выгнется пружинистой дугой.
Так что первую треть русла они знали хорошо. Остальные две трети – хуже.
На второй трети была Самая Глубина. Течение там было быстрое и отчетливое (в сторону океана во время отлива, в обратную сторону во время прилива, когда подпирала вода из лагун).
Последняя треть снова была мелкая. С мутной, бурой водой. Сплошь водоросли, стремительные угри и медленный ил, ползущий между пальцами ног, как зубная паста.
Близнецы плавали теперь, как утки, и под надзором Чакко несколько раз уже переплывали реку туда и обратно – возвращались полузадохшиеся и косоглазые от напряжения, сжимая в руках камешки или веточки с Того Берега как вещественные доказательства победы. Но, как бы то ни было, середина почтенной реки и Тот ее Берег – это были не те места, где детям можно Болтаться, Плескаться и Учиться Новому. Эста и Рахель относились ко второй трети и третьей трети Миначала с уважением, которого эта река заслуживала. Тем не менее переплыть ее труда не составляло. Переправиться на лодке с Вещами (нужными для того, чтобы быть б) готовыми к тому, чтобы быть готовыми к тому, чтобы быть готовыми) – дело другое.
Они посмотрели через реку глазами Старой Лодки. С того места, где они стояли, Исторический Дом не был виден. Это был всего лишь сгусток тьмы за болотом, в сердце заброшенной каучуковой плантации, откуда, то взбухая, то опадая, шел стрекот сверчков.
Эста и Рахель подняли нетяжелую лодку и снесли к воде. Вид у нее был удивленный, как у седой рыбы, всплывшей из глубины. Много лет жившей без солнца. Лодку надо было отскоблить и почистить, и, может быть, ничего больше.
Два счастливых сердца взвились в лазурное небо цветными воздушными змеями. Но тут же с медленным зеленым шепотом река (в которой рыбы, в которой деревья и небо) заструилась внутрь.
Старая лодка тихо затонула и легла на шестую ступеньку.
И двуяйцовые сердца затонули следом и легли ступенькой выше.
Глубоководные рыбы прикрыли рты плавниками и бесшумно засмеялись, глядя на потеху.
Белая лодочная паучиха всплыла вместе с рекой в лодке, недолго поборолась и утонула. Ее белая яйцевая камера преждевременно лопнула, и сотня крохотных паучков (слишком легких, чтобы утонуть, слишком маленьких, чтобы плыть) усеяла зеленую речную гладь прежде, чем отправиться с водой к океану. А там – на Мадагаскар, чтобы основать новый род Малаяльских Плавучих Пауков.
Чуть погодя близнецы одновременно, будто сговорившись (хотя они не сговаривались), начали мыть лодку в реке. Счищать паутину, землю, мох и лишайник. Покончив с этим, они перевернули суденышко и водрузили себе на головы. Как общую шляпу, с которой капало. Эста выдрал из земли красный флаг.
Маленькая процессия (флаг, оса и лодка-на-ножках) двинулась через кусты привычной тропинкой. Минуя крапивные заросли, обходя стороной знакомые рытвины и муравейники. Она обогнула глубокий обрывистый карьер, где раньше добывали латерит, а теперь был застойный пруд с отвесными оранжевыми берегами и густой, вязкой водой, покрытой слоем ярко-зеленой тины. Предательская изумрудная лужайка, где плодились комары и жирели рыбы, которых невозможно было поймать.
Тропинка, шедшая вдоль реки, выводила к небольшой травянистой поляне, плотно окруженной деревьями – кокосовыми пальмами, орехом кешью, манго, билимби. На краю поляны, спиной к реке, стояла низенькая хижина с обмазанными глиной стенами из оранжевого латерита и крышей из пальмовых листьев, которая свисала чуть не до самой земли, словно прислушиваясь к ее тайному шепоту. Приземистые стены хижины были одного цвета с почвой, на которой она стояла, и, казалось, выросли из посаженного в эту почву строительного семени – сначала вертикальные земляные ребра, потом все остальное. В маленьком переднем дворике, обнесенном плетнем из пальмовых листьев, росли три лохматых банана.
Лодка-на-ножках подошла к хижине. На стене у двери висела незажженная масляная лампа, и позади нее кусок стены был черный от сажи. Дверь была приоткрыта. Внутри было темно. На пороге показалась черная курица. Потом вернулась в хижину, совершенно безразличная к лодочным посещениям.
Велютты дома не было. Велья Папана тоже. Но кто-то все-таки был.
Из хижины вылетал мужской голос и отдавался одиноким эхом в кругу поляны.
Голос все время выкрикивал одно и то же, от раза к разу переходя в более высокий, более истерический регистр. Это было обращение к гуайяве, грозившей уронить свой переспелый плод и перепачкать землю:
Па пера-пера-пера-перакка
(Госпожа гугга-гуг-гуг-гуайява,)
Энда парамбиль тоораллей.
(Не надо гадить здесь у меня.)
Четенде парамбиль тоорикко,
(Можешь гадить по соседству, у моего брата,)
Па пера-пера-пера-перакка.
(Госпожа гугга-гуг-гуг-гуайява.)
Кричал Куттаппен, старший брат Велютты. Ниже пояса он был парализован. День за днем, месяц за месяцем, пока брат был в отлучке, а отец работал, Куттаппен лежал на спине и смотрел, как его молодость, фланируя, идет себе мимо, даже не останавливаясь, чтобы поздороваться с ним. Дни напролет он лежал, слушая тишину плотно стоящих деревьев, в обществе одной лишь высокомерной черной курицы. Он тосковал по Челле, своей матери, которая умерла в том же углу комнаты, где лежал теперь он. Она умерла кашляющей, харкающей, мучительной, мокротной смертью. Куттаппен помнил, что ступни ее умерли задолго до того, как она умерла вся. Он видел тогда, что кожа на них сделалась серой и безжизненной. В страхе он смотрел, как смерть медленно поднимается по ее телу. Теперь Куттаппен бдительно, с возрастающим ужасом следил за своими собственными онемелыми ногами. Время от времени он с надеждой тыкал в них палкой, которая стояла у него в углу на случай, если в дом заползет змея. Ноги у него совсем ничего не чувствовали, и только зрение убеждало его в том, что они по-прежнему соединены с телом и по-прежнему принадлежат ему.
После смерти Челлы его переместили в ее угол, бывший в представлении Куттаппена тем углом, который Смерть облюбовала для своих смертных дел. Один угол для стряпни, один для одежды, один для скатанных постелей, один для умирания.
