Олег Врайтов - Записки фельдшера
Машина выбралась на приморскую трассу. На колыхающихся во тьме гребешках волн плясали блики лунного света, превращая ночное море в волшебную долину, бескрайнюю, манящую и сказочно красивую. Где-то вдалеке светились несколько огоньков рыбацких катеров, вышедших на ночной лов, а правее от них вспыхивали и гасли проблески стробоскопа и цветные светлячки иллюминации — катамаран «Рапан» с ночной дискотекой на палубе вышел на свою очередную, трехчасовую, болтанку по волнам.
— Веселятся, наверное, — задумчиво произнес Серега, смотревший туда же. — И Ленка там моя сейчас, тоже…
Я кивнул. Серегина благоверная работала на вышеупомянутом катамаране официанткой, причем зарабатывала, к его искренней досаде, гораздо больше его самого, работая только ночами. Напарник с ума сходил каждый раз, когда она уходила на смену — будучи от природы жутко ревнивым и неспокойным, он каждый раз рычал от злости, представляя, сколько алкоголизированных и наглых «золотых мальчиков», просаживающих там за вечер четыре Серегиных зарплаты, будут откровенно пялиться на стройные Ленины ножки, глубокий вырез униформы, отпускать пьяные сальные шуточки и пытаться ухватить за ягодицу…
— Они мне сказали хелни — я и хелнул, — поддержал разговор пациент.
— Да что хернул-то? — не выдержал я. Не то, чтобы меня сильно интересовали подробности, но надо же как-то отвлечь Серегу от грустных мыслей.
Вася замолчал, переваривая вопрос, и неожиданно ответил:
— Фо-фо! Яйца, фо…
— Какие еще яйца?
— Фвои.
Мы переглянулись.
— Стоп, Васек, еще раз — кому ты что хернул и когда?
— Они сказали — хелни…
— Это мы уже слышали! — перебил Серега. — Что ты там с яйцами сделал?
Больной промолчал, пожевал губами.
— Нееее…
— Сережа, — тихо сказал я. — У меня вдруг появились очень поганые мысли. У тебя тоже?
— У меня тоже. Ну-ка, щелкни свет!
Он, чертыхаясь, принялся разматывать вязки, фиксирующие больного к носилкам. Мы вдвоем, я — придерживая, он — толкая, перевернули Василия на спину, после чего я уперся коленом ему в грудь, сдерживая возможные акты агрессии, пока Серега в тылу, зло сопя, расстегивал пуговицы на грязных джинсах больного.
— Ты когда мылся в последний раз, обормотина? — донеслось до меня. — Если от тебя что-то подцеплю, дом свой продашь, чтобы я… аа-а-а-а, Антоха!!
Я рывком повернулся, ожидая увидеть коварный финт ногами бывшего самбиста, снова травмировавшего моего напарника, — но увидел целого и невредимого Серегу, с выпученными глазами, тычущим трясущимся пальцем в область паха больного.
— Вот… вот же твою мать… да что же это такое, а?!
Следуя указующему персту, я опустил глаза — и сглотнул, не веря им. Все бедра психбольного, а также внутренняя поверхность джинсов были покрыты толстой темной коркой засохшей крови, да так обильно, что ткань заскорузла и с трудом гнулась. Мошонка была распорота чем-то острым и казалась сдувшейся с одного бока, потому что яичко там отсутствовало, и, судя по тянущимся в область колена, чудом не разорвавшимся сосудам, находилось где-то там.
— Мама моя дорогая, — проблеял я. — До-октор! Анна Викторовна!!
В окошке показалось лицо нашего врача.
— В чем дело?
— У нас ЧП — больной себе яйца распорол…
Машина остановилась, Викторовна торопливо перебралась в салон, разматывая тонометр. Впрочем, в панику не впала — то ли у нее, как у женщины, отсутствовала чисто мужская реакция на такую травму мужского достоинства, то ли, что наиболее вероятно, с чем-то подобным она уже сталкивалась.
— Давление держит, — сухо сказала она, вынимая из ушей дужки фонендоскопа. — Тонометр оставляю, контролируйте гемодинамику каждые пять минут. Будет жаловаться на боль — наркотики оставляю тоже. Руками попрошу ничего там не трогать, если у вас нет в кармане, случайно, диплома хирурга.
Мы, словно в ступоре, пялились на абсолютно спокойно лежащего больного, краем уха фиксируя хлопанье двух дверей.
— Николай Павлович, первая больница, приемное, — донесся ровный, словно ничего и не случилось, голос врача. — Быстро, с мигалкой. В пробках не стоим.
Машина рывком дернулась с места, заставив нас схватиться кто за что. Палыч, вероятно, проникся ситуацией, раз превысил свой обычный скоростной барьер и даже не поинтересовался, какие, на ночь глядя, могут быть пробки.
— Они мне сказали — хелни… — осклабился Василий, смотрящий на меня невинным взором праведника.
— А ты и послушался, дурачок, — печально сказал я. — И разворотил себе спермокомбинат. Бедолага.
— Не завидую тебе, когда придешь в себя, — поддакнул с крутящегося кресла Серега. — По мне, так лучше бы тебе и дальше дурковать, Вася. Честное слово…
Машина неслась по пустой трассе, разбрасывая синие дрожащие огни мигалки на задремавшую в теплоте летней ночи окрестную зелень и мокрые морские камни.
* * *Я втянул в себя дым, закашлялся и сплюнул горькую слюну на газон. В темноте передо мной мерцал экран сотового телефона, и одиннадцать цифр, которые я невесть когда уже успел набрать. Большой палец лежал на кнопке вызова, но нажать ее я так и не решался.
Мы стояли в пустом по ночному времени дворе первой больницы, куда привезли нашего незадачливого тренера по самбо. Серега и Анна Викторовна отсутствовали, находясь в приемном, а я, отговорившись малой туалетной надобностью, сбежал сюда, на подножку машины, где и сидел в данный самый момент, пялясь в телефон и судорожно соображая, с чего начать разговор, которого я желал больше всего на свете и которого больше всего на свете боялся. Хотя, казалось бы, после недавнего кувыркания с агрессивным Василием меня уже ничто не должно испугать…
Ночь была прекрасна, насколько может быть прекрасной летняя ночь в курортном городе. Первая больница размещалась на пологом склоне невысокой горы, занимая корпуса, некогда принадлежащие сгинувшему в смутных годах перестройки санаторию, поэтому пейзаж вокруг был сплошь санаторный, лишенный казенной практичности и официальности, которая прет изо всех щелей в той же «тройке», придавая ей неприятное сходство с тюремным блоком. Четыре здания, в которых размещались отделения стационара, были окружены выхоленными пальмами, густыми зарослями рододендрона, олеандра и кустами остролиста; клумбы, которые во множестве встречались на извитых дорожках, соединяющих корпуса, были выложены морским камнем, ракушками рапа-нов и отполированными морем кусочками зеленого стекла, сверкавшими днем, как изумруды. Ночью, конечно, это все было скрыто сумраком и не бросалось в глаза, но запах, источаемый цветами, приятно щекотал ноздри, в такт теплому ветерку, слегка отдающему солью моря, шумевшего где-то внизу, за длинной чередой фаланг кипарисов. Небо искрилось мириадами звезд, слегка подернутыми шалью легких облачков, освещаемых огромной луной, которая уже прочно заняла место в зените, изливая свой призрачный серебряный свет на спящий город. Воздух звенел от песен сверчков и лягушек, обитавших в поросшем кувшинками пруду, где некогда плескались золотые рыбки.
