Кейт Мортон - Далекие часы
Тишина.
— По-моему, женщину, но она так и не появилась. Что ж, сама виновата. — Мама прижала ладони к коленям, вздернула подбородок и чуть слышно фыркнула. — Он пригласил меня выпить чаю, и я согласилась. Мы отправились в кондитерскую «Лайонз» на Стрэнде. Я заказала ломтик грушевого пирога. Помнится, пирог показался мне роскошным.
— И он был твоим первым кавалером? — улыбнулась я.
Мне показалось, или она действительно помедлила?
— Да.
— Ты украла чужого кавалера, — поддразнила я, чтобы поддержать легкомысленный тон беседы, но тут же вспомнила о Юнипер Блайт и Томасе Кэвилле, и мои щеки вспыхнули.
Меня так расстроил мой промах, что я не обратила особого внимания на мамину реакцию, а поспешила продолжить, пока она не успела ответить.
— Сколько тебе было лет?
— Двадцать пять. Это было в пятьдесят втором году, и мне только что исполнилось двадцать пять.
Я кивнула, будто делала мысленные подсчеты, однако на самом деле я внимала тоненькому голоску, который шептал: «Возможно, сейчас подходящий момент еще немного разузнать о Томасе Кэвилле, раз уж зашла об этом речь?» Гадкий голосок; позор мне, что я к нему прислушалась; мне нечем гордиться, но соблазн был слишком велик. Я убедила себя, что пытаюсь отвлечь маму от папиного недуга, и почти без паузы протараторила:
— Двадцать пять. Не поздновато ли для первого кавалера?
— Вовсе нет, — поспешно отозвалась мама. — Время было другим. Мне хватало забот и без этого.
— Но ты встретила папу.
— Да.
— И влюбилась.
Ее голос был таким тихим, что я скорее прочла ответ по губам, чем услышала:
— Да.
— Он был твоей первой любовью, мама?
Она резко вдохнула и отшатнулась, словно я дала ей пощечину.
— Эди… не смей!
Так значит, тетя Рита была права. Он не был ее первой любовью.
— Не говори о нем в прошедшем времени! — воскликнула мама; слезы навернулись ей на глаза.
И мне стало дурно, как будто я и вправду дала ей пощечину, особенно когда она легонько захныкала у меня на плече, даже не заплакала, ведь она никогда не плачет. И хотя моя рука была больно прижата к пластмассовому краю стула, я не сдвинулась с места.
На улице далекие волны машин продолжали накатывать и отступать, время от времени перемежаясь сиренами. В больничных стенах есть что-то магическое; хотя они сделаны из простого кирпича и штукатурки, за ними отступают шум и реальность переполненного города; пусть город начинается за дверью — ты все равно в таинственной стране за тридевять земель. «Как в Майлдерхерсте», — подумалось мне; точно в таком же коконе я очутилась, переступив порог замка, словно внешний мир рассыпался прахом и разлетелся по ветру. Я рассеянно размышляла, чем занимались сестры Блайт, чем они заполняли недели после моего отъезда, три старые женщины в огромном темном замке. Образы мелькали один за другим, серия моментальных снимков: Юнипер бродит по коридорам в грязном шелковом платье; Саффи появляется как из-под земли и ласково уводит ее прочь; Перси хмурится у окна чердака, озирая свое поместье, как капитан корабля на посту…
Минула полночь, медсестры сменились, новые лица принесли с собой все то же оживление. Они смеялись и суетились вокруг освещенного медпункта — нерушимого маяка нормальности, острова в бурном море. Я попыталась вздремнуть, опустив голову на сумку вместо подушки, но ничего не вышло. Моя мама, сидевшая рядом, была такой маленькой и одинокой и почему-то казалась старше, чем в нашу последнюю встречу; я невольно забегала вперед и представляла в живописных подробностях ее жизнь без отца. Я видела ее так отчетливо: его пустое кресло, обеды и ужины в тишине, и молоток больше не стучит. Каким пустынным станет дом, каким неподвижным, только эхо будет гулять между стенами!
Если мы потеряем папу, нас останется только двое. Двое — это совсем немного, никакого запаса. Вдвоем можно вести лишь самые лаконичные и примитивные беседы, которые не требуют постороннего вмешательства; это попросту невозможно. Да и не нужно, если подумать. Неужели таково наше будущее? Перекидываться фразами, обмениваться мнениями, издавать вежливые звуки, говорить полуправду и соблюдать приличия? Подобная перспектива была невыносима, и внезапно я ощутила себя очень, очень одинокой.
В подобные одинокие минуты я больше, чем обычно, тоскую по брату. Сейчас он был бы взрослым человеком с непринужденными манерами, доброй улыбкой и умением ободрять нашу мать. Дэниел в моей голове всегда точно подбирает слова; не то что его незадачливая сестра, которая ужасно страдает от косноязычия. Я взглянула на маму. Возможно, она тоже думает о нем; может, пребывание в больнице напомнило ей о ее маленьком мальчике? Но спросить я не могла, потому что мы не обсуждали Дэниела, точно так же, как обходили стороной ее эвакуацию, ее прошлое, ее сожаления. Никогда не обсуждали. Возможно, мне взгрустнулось о секретах, которые столь медленно и долго кипели под крышкой нашей семьи; возможно, я назначила себе покаяние за то, что расстроила мать своим любопытством; возможно даже, мне отчасти захотелось увидеть реакцию, наказать мать за то, что она не делится со мной воспоминаниями и лишает меня настоящего Дэниела: как бы то ни было, я неожиданно глубоко вдохнула и сказала:
— Мама…
Она протерла глаза и заморгала, глядя на наручные часы.
— Мы с Джейми расстались.
— Неужели?
— Да.
— Сегодня?
— Вообще-то нет. Не совсем. В районе Рождества.
Едва заметное удивление.
— Вот как? — Она озадаченно нахмурилась, подсчитывая прошедшие месяцы. — Ты не говорила…
— Нет.
Ее лицо поникло, когда она осознана, что именно это значит. Она медленно кивнула, несомненно, припоминая свои бесконечные расспросы о Джейми в последнее время и мои лживые ответы.
— Мне пришлось отказаться от квартиры. — Я кашлянула и сообщила: — Я ищу себе студию. Свою собственную маленькую квартирку.
— Так вот почему я не смогла тебя найти, когда твой отец… я обзвонила все номера, какие только вспомнила, даже Ритин, пока не наткнулась на Герберта. Я не представляла, что делать!
— Что ж, это была превосходная мысль, — со странной искусственной веселостью заметила я. — Я поселилась у Герберта.
Она недоуменно уставилась на меня.
— У него есть гостевая комната?
— Гостевой диван.
— Понятно.
Мама сжимала руки на коленях, как будто держала в них крошечную птичку, драгоценную птичку, которую не желала упустить.
— Я должна написать Герберту, — выцветшим голосом произнесла она. — Он прислал нам ежевичного варенья на Пасху, и, кажется, я забыла его поблагодарить.
