Андрей Столяров - Не знает заката
Теперь догадаться было легко.
– Ничего странного, – подтвердила Гелла. – Я – такая, какой ты хочешь меня видеть.
И через секунду добавила:
– Если ты, конечно, этого хочешь…
Она могла бы не спрашивать.
Это были удивительные минуты. Сходили на город светящиеся хрупкие тени. Начинала сиять волшебными отражениями вода в каналах. Распускались в Летнем саду кувшинчики асфоделей. У меня бухало сердце – это, цокая копытами по асфальту, ехал вдоль обморочной улицы всадник на медном коне. Властные глаза его были выпучены.
Гелла подняла руку и погасила в комнатах свет.
– Задерни шторы, – сказала она. – Или – не надо; и так – темно…
Я не слишком удивился тому, что предстало моим глазам. Я как будто подсознательно ждал чего-то такого. В комнате теперь царил полумрак. Очертания стен, углов, мебели угадывались только по сгущениям темноты. Призрачное сияние окон не помогало. Оно без следа, как сон, впитывалось в помутившийся воздух. И в этом расплывчатом, зыбком, неустойчивом сумраке, в этом настое, образованном, вероятно, дремой целых столетий, фигура Геллы немного светилась: нежно-льдистой прохладой, какая, вероятно, исходит от вечности. Светилось ее лицо, где влажным беспокойным мерцанием выделялись глаза, светились плечи, казалось, подтаивающие от июньского зноя, слабо светились руки, подчеркивающие тем самым контуры всего тела. А когда Гелла подняла ладонь и, вероятно, смущаясь, поправила чуть взвихренные на концах, темные волосы, за пальцами ее протянулись трепещущие световые следы, будто вспыхивали и тут же гасли просверки лета.
В этом не было ничего мертвенного, потустороннего. Напротив, она выглядела даже более живой, чем раньше.
– Ну как?.. Обычно пугаются…
Плечи ее по-прежнему обжигали. Правда, непонятно чем – холодом или огнем.
Мне было не различить.
Она сказала:
– Если ты меня поцелуешь, другого пути у тебя уже не останется…
Впрочем, я знал это и сам.
Однако я знал и нечто иное.
Другого пути у меня все равно уже не было.
А если честно, то он мне был и не нужен.
Зачем мне что-то другое?
И я осторожно притянул Геллу к себе…
Глава одиннадцатая
Запись я передал Авдею, ждавшему меня за углом.
Правда, Сергей Николаевич, тот самый, который инструктировал меня в вечер перед отъездом, а теперь, насколько я понимал, курировал от соответствующей организации весь «петербургский проект», очень настаивал, чтобы Авдей присутствовал на заседаниях. Мне Сергей Николаевич, видимо, не вполне доверял. Или, быть может, не без оснований считал, что две пары глаз лучше одной. Он специально для этого даже приезжал из Москвы, и мы более трех часов разговаривали в квартире на Бородинской улице. Там уже все было вычищено, выскоблено, продезинфицировано. Паркет тщательно вымыт и покрыт слоем лака. Ничто не напоминало о недавней трагедии. Однако я все равно в течение разговора ощущал запах сырой земли. Меня от него мутило. И Авдей, по-моему, тоже ощущал что-то такое. Это чувствовалось по тому, как он время от времени морщился и, пытаясь, наверное, подавить дурноту, щипал кончик носа. В остальном же Авдей держался очень нейтрально: реплик не подавал, мнения своего, если таковое имел, не навязывал, и только когда Сергей Николаевич, взвинченный моим долгим упрямством, перешел на повышенные тона, рассказал об одном странном деле, которым занимался некоторое время назад.
Суть его заключалась в следующем. Совершенно случайно, что, кстати, в их работе бывает не так уж и редко, при рутинной проверке, как выразился Авдей, на «соответствие проживания» в Петербурге обнаружилась небольшая группа людей, по всем документам умерших, но продолжающих, тем не менее, благополучно существовать. Как правило, эти люди работали на прежнем месте, и сослуживцы их не видели в такой ситуации ничего необычного. Примерно в трети случаев у фигурантов расследования имелись семьи, но домочадцы также относились к данному факту без особых эмоций. Авдей не поленился лично встретиться с некоторыми из таких «воскресших», и, по его впечатлениям, они действительно ничем необычным не выделялись. Люди как люди, замотанные своими проблемами. В основном преклонного возраста, хотя были средь них и двое мужчин, едва переваливших сорокалетний рубеж. Никаких объяснений случившемуся они не дали, вообще советовали Авдею не лезть не в свое дело. А один даже пообещал написать на него жалобу, поскольку считал, что имеет место незаконное вторжение органов безопасности в его частную жизнь. Авдею пришлось перед ним извиняться. Впрочем, медицинское освидетельствование все они пройти отказались и, как один, заявили, что на здоровье не жалуются. Это естественно. Какие могут быть после смерти жалобы на здоровье?
– Ну, предположим, – сказал Сергей Николаевич, выслушавший Авдея с профессиональным вниманием. – Предположим… И что вы сделали?
– А ничего не сделал, – пожал плечами Авдей. – Задокументировал показания и сдал их в текущий архив. Что мы, по-вашему, могли сделать? Разбираться с этим? Работы и без того хватает…
Неясно было, зачем он это нам рассказал. Разве чтобы еще раз напомнить: в Петербурге может произойти все что угодно. И если так, то рассказ его достиг цели. Сергей Николаевич вдруг как-то сник, потускнел, ослаб, будто выключился, утратил свой раздражающий московский напор, и мы довольно быстро договорились по всем вопросам.
Собственно, их было немного.
Сергей Николаевич заверил меня, что вмешиваться в работу Клуба он никоим образом не намерен. Мы вольны вести ее так, как считаем нужным: обсуждать любую тематику, формулировать и исследовать любые аналитические концепции. Никаких поползновений руководить с их стороны больше не будет. Он за это ручается. А я, в свою очередь, дал клятвенное обещание – предоставлять в распоряжение их запись каждого заседания; разумеется, без какой-либо редактуры, нетронутую, в том первозданном виде, как она и была произведена.
Способ передачи – через Авдея.
На этом, в конце концов, и пришли к соглашению.
Сам Авдей больше не произнес ни слова. Ему, вероятно, не очень хотелось быть пешкой в чужой игре. С другой стороны, будучи приученным к дисциплине, он подчинялся тем правилам, которые в его мире существовали.
Приказы вышестоящих инстанций не обсуждаются.
Через него – так через него.
Свое отношение к ситуации он проявлял только тем, что молчал.
Молчал Авдей и сейчас, принимая из моих рук дискету с записью сегодняшнего заседания. Он лишь кивнул, показывая, что благодарит, а потом сразу же сел в притиснувшуюся к тротуару машину.
Мы с ним даже не попрощались.
Меня это, впрочем, устраивало. Как человек, с коим я дело уже имел, как давний приятель и, видимо, давний сотрудник Бориса, Авдей был мне вполне симпатичен. Наверное, он был одним из лучших в том заведении, которое представлял. Во всяком случае, так мне почему-то казалось. И все же он принадлежал к миру, скрытому от наших глаз, к миру, соприкасаться с которым следовало, по-моему, как можно меньше.
Так что, вероятно, все было правильно.
И меня также не слишком интересовало, что будет дальше с дискетой. Попадет ли она в итоге тем адресатам, которым предназначалась? Будут ли ее, как и раньше, прослушивать, заражаясь от этого энергией подлинного бытия? Окажет ли она воздействие, которого от нее ждут?
Если честно, меня это совсем не интересовало.
По двум-трем обмолвкам, которые допустил в разговоре с нами Сергей Николаевич, по сообщениям прессы, по сводкам новостей радио и телевидения я уже понял, что катастрофы не произошло, ситуация стабилизировалась, хотя, по-видимому, на более низком психологическом уровне. И за дальнейшее, вероятно, тоже можно было не беспокоиться: как-нибудь оно там наладится, урегулируется само собой, что-нибудь они в итоге придумают.
Это была опять-таки та часть реальности, с которой я не хотел бы соприкасаться.
Бог с ними, пусть делают, что хотят.
Сейчас меня интересовало совсем другое.
Гелла, увидев, что я закончил, подошла и осторожно тронула меня за плечо.
– Все в порядке?
– Надеюсь, – ответил я.
За две последних недели она здорово изменилась. Волосы у нее сохранили рыжий оттенок, но были чуть темнее, чем раньше, и без колдовских огненных проблесков. Глаза тоже остались зелеными и уже не менялись в зависимости от освещения. Слетела дымка тумана с лица.
Ни на кого она больше не походила.
Только на самое себя.
– Тогда пошли?
– Пошли, – сказал я.
Главное, конечно, было не в этом. Главное было в том, что с недосягаемой высоты, не ослабевая ни на секунду, озаряя собою вечность, сияла для нас яркая переливчатая звезда.
Она была сейчас не видна: разгар белых ночей, марево июньского зноя.
