Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся
Чуть позже на узких крутых улочках, спускавшихся с холма Пунксет, Жюльен застыл перед надписью, сделанной большими жирными буквами на белой стене: «Las barricadas cierran las calles pero abren las perspectivas». Она была подписана заглавным «А» в кружке — эмблемой освободительного движения.
«Баррикады перекрывают улицы, но открывают новые перспективы» — в нескольких словах выражено все, что принесла почти вековая традиция, отжато до емкости эпитафии и отшлифовано до благородного звучания лебединой песни.
— Ты ведь, конечно, помнишь Огюста Бланки? — спросил Жюльен той ночью Даниеля Лорансона. — Его брошюру «О подготовке к вооруженной борьбе», датированную 1869 годом, заметь, тем самым, когда Сергей Геннадиевич Нечаев прибыл в Швейцарию и очаровал там всех, начиная с Бакунина, который положительно втюрился в этого юного фанатика? А кроме всего прочего, Нечаев действовал в русле традиции бланкизма: конспирация, тайные общества, восстания; в той книжонке Бланки баррикада рисуется неким храмом в центре революционного миропорядка. Он расписывает ее конструкцию с такой же тщательностью, с какой маркиз де Сад рисует эротические позы героинь! «Общий объем баррикады и ее контргарда составляет 144 кубических метра, что дает при 64 мостовых камнях на кубический метр общее количество в 9186 штук; на мостовой такое количество камней обычно уложено в 192 ряда по четыре на двенадцать или по 48 штук в ряд. Эти 192 ряда протягиваются в длину на 48 метров. Таким образом, мостовая должна быть разобрана на протяжении 48 метров, чтобы дать достаточно материала для полного завершения баррикады». С ума сойти можно. Испанские анархисты, даже если они не читали их заклятого врага Фридриха Энгельса, его предисловие 1895 года к Марксовой «Классовой борьбе во Франции», где он возвещает о закате тактики баррикад и вооруженной борьбы как способа захвата власти пролетариатом, так вот, эти анархисты прекрасно знают по собственному опыту боев в Испании, каковой в двадцатом столетии не так уж и беден, что с баррикадами надо кончать. В июле 1936-го в Барселоне они уже применяли мобильные отряды, а к баррикадам пришлось прибегнуть как раз войскам, поднятым изменниками-генералами и вынужденным отсиживаться за завалами в собственных казармах. В том же воззвании на стене, о котором я вспоминал, слово «баррикада» — метафора, которая кажется мне нестерпимо красивой, несмотря на всю ее фальшь. Как фальшивое может быть прекрасным — это уже другой вопрос. Он скорее Платона касается, нежели Бланки, не так ли?
— Спросим у Зильберберга, — примирительно пробубнил Даниель Лорансон. — В чем в чем, а в Платоне он дока.
— Наш Эли дока во всем: и в Платоне, и в остальном!
А то сентябрьское утро 1977 года, продолжал вспоминать Сергэ, совпало с «Диадой», праздником Каталонии, днем провозглашения ее национальной автономии. Сотни тысяч людей прошли колоннами по улицам Барселоны. Жюльен долго шел вместе с толпой, разделяя со всеми общую радость победы без баррикад, уверенность в будущем без катаклизмов. Слушал их песни, скандируемые лозунги, выкрики, смех. Он смотрел на лица, позволяя этой человеческой реке нести себя, отдавшись прокатывавшимся по ней приливным волнам радостного энтузиазма.
— Весь наш политический опыт, старина Нечаев, — убеждено говорил он Лорансону, — вся идеологическая структура нашего видения мира основаны на радикальной критике демократии, к которой всегда прилепляют определение «формальная». Или «буржуазная». Суть ленинистской стратегии — в одном этом, и не более, ее теоретиков волнует только то, как лучше разрушить представительную демократию. Все остальное — только маневрирование, временные отступления, военные хитрости и дымовые завесы, когда общее сражение переходит в стадию мелких позиционных стычек. Конечно, в компартиях всегда есть течение, принимающее всерьез фразы о тактическом отступлении и пытающееся вывести из них какую-никакую демократическую стратегию. Но эти движения обновленцев всегда в конечном счете душит само партийное руководство. В славное времечко Сталина и Мао их периодически попросту истребляли, делая козлами отпущения при очередной смене курса. Недавние отступления от ленинизма в западных партиях свидетельствуют не о том, что там взялись за ум, а только об их упадке и отходе самого рабочего класса развитых демократических стран от этого вероучения. Впрочем, все это отнюдь не улучшает их положения: с тех пор как перспективы социализма перестали зависеть от национальных движений, а связываются исключительно с советской мощью, местные партии потеряли какой-либо шанс влиять на деятельность своих парламентов… Теперь, когда нет Коминтерна, только КГБ остался посредником между СССР и революционными движениями… И именно здесь мы снова упираемся в проблему терроризма…
Даниель только кивал в знак согласия:
— Блистательно! Прекрасная передовица, милейший… Твой будущий доклад получит высшую оценку!
Он вдруг насторожился и прислушался: трубач выдал сольную партию в «Big Butter and Egg Man».
— Черт подери! — прошептал он. — Да это настоящий фестиваль старинных хитов Армстронга!
— Но почему же именно Франция становится их главной целью? — спросил Сергэ.
Лорансон проглотил пятую порцию виски.
— Потому что, несмотря на блистательную видимость, это самое слабое звено в цепи империализма, — ответил Даниель. — Прежде всего эту кажущуюся мощь поддерживают ее ракеты и бомбы, хотя в современных условиях они способны производить впечатление только на самих французов. А потом, она еще почитает себя важной силой на Ближнем Востоке, забывая, что сейчас уже не времена лорда Керзона, успешно стравливавшего друг с другом арабские или исламские государства. И еще Франция воображает; будто может безнаказанно продавать Ираку ракеты «воздух — земля», расточать слова благоволения Ирану, улыбки Израилю и бить челом Асаду, и не замечает, что стала заложницей шиитского ислама. Нужна немалая смелость, чтобы вылезти из этого клубка колючей проволоки! С другой стороны, поскольку Франция стала в военном отношении самой сильной европейской державой, она превратилась в главного противника СССР. И в годы противостояния, и в период сколь угодно долгой разрядки. Во время разрядки — именно потому, что наступательные ядерные силы Франции останутся камнем преткновения при договорах между Москвой и янки. А также между НАТО и странами Варшавского пакта. Короче, даже если КГБ тут ни при чем, СССР не может не смотреть благожелательно на любое ослабление Франции вследствие подвигов восточных террористов, хотя для виду всякий раз не преминет показать, что понимает нас и всячески нам сострадает.
— Тебе обязательно нужно приехать в Аскону! — воскликнул Жюльен. — Нам о стольком надо бы переговорить!
— Так ты отправляешься в Аскону трепаться или трахаться? Ты спишь со своей любимой женщиной или ограничиваешься восхищенными взглядами?
— Ну, трахать ее я тоже буду! По крайней мере, надеюсь!
— Заметь, Жюльен: я прекрасно понимаю, что можно любить женщину до безумия и ни разу не спать с нею… Самой большой любовью в моей жизни была и навсегда останется женщина, которую я видел всего десять минут на вокзале в Савоне… Я даже имени ее не узнал… «Я потерян тобою, мне неведомо, где ты. Как тебя б я лелеял, о, знавшая это!»
— Браво! — отреагировал Жюльен. — Прошло целых двенадцать лет, а ты еще помнишь те стихи Бодлера, которыми тогда пичкал нас Эли…
Но Лорансон напомнил, что Жюльен еще не досказал свою барселонскую историю.
В тот день среди испанской толпы Жюльен почти физически ощутил, как универсальны ценности демократии. То, что он вновь открыл для себя, шло отнюдь не только от головы и вовсе не показалось ему откровением. Просто в едином тигле наконец сплавилось то, что уже долго копилось, разрозненные мысли пришли в необходимый порядок.
— Во всяком случае, я тогда понял, — объяснял он Лорансону, — что каталонское самоопределение, как бы ни были заурядны представления тех, кто его добивался, способствовало умиротворению Испании, где разнородность и разношерстность устремлений обогащались универсальностью демократических принципов. И напротив, баскское движение, основывающееся, по сути, на тоталитарном варианте того, что Руссо называл «человеческим договором», в борьбе с демократией обедняет себя до полного идиотизма и мракобесия, превращая терроризм в своего рода мистическое действо, а на самом деле просто в мистификацию своей подлинной сути.
— А у меня такое же просветление наступило не в Барселоне, а в Иерусалиме! — одобрительно кивнул Лорансон. — И помогла мне книга: эссе Оруэлла «Лев и Единорог».
— Оруэлла? Теперь мне понятно, почему ты носишь такие насквозь британские усики времен колониальных войн. Ну-ка расскажи! Что там было в Иерусалиме?
