Ирина Дудина - Предводитель маскаронов
Толстяк-интеллектуал вернулся, потный, с отдышкой, с расстегнувшимися пуговицами на толстом животе от перенесённых физических усилий. Но лицо у него было просветлённое, ему понравилась та польза, которую он смог принести своей принадлежностью к мужскому полу.
Я почему то вспомнила об умершем от простатита соседе по даче. Это был не старый ещё, красивый худощавый мужчина, ему 70 ещё не было. Он был мужем нашей соседки по даче. Оба были с высшим советским образованием, оба на пенсии, оба жили животной обывательской внутрисемейной частной жизнью без всяких внешних общественных интересов, без увлечений, без книг, без музыки, без коллекционирования, без хобби, без общения с людьми. Их жизнь была в копошении в городской квартире зимой и в копошении летом на даче в 6 сотках своей земли. Они там что-то всё улучшали, улучшали, исходя из своих небольших семейных сил и небогатых средств, чуть выше, чем у окружающих. И вот ему было чуть больше 60, а он уже как-то от скуки и пустоты, от непрестанного скучливого курения и молчания рядом со своей хозяйственной женой стал хиреть, дряхлеть, хотя был красив, он был даже на Штирлица похож, порода в нём какая-то тайная явно была, ген дворянский пожалуй был. Но был он сильно подточен отсутствием жизненного люфта, свободы, перспектив. Мужчина этот от скуки сдряхлелся, скис, стал болеть мочеиспусканием и болезнью мужской, и умер с катетером и с мочой, убивавшей его. Он и при жизни своей пенсионной был отпугивающе холоден, молчалив, вроде как надменен, ни в чём тёплом и человеческом по отношению к соседям не был замечен, и пороков то у него не было, не пил он, не буйствовал. И умер так нехорошо, с кислым лицом, измучив своим брюзгливым страданием свою старую жену, как бы обвиняя её в том, что вот она старая стала, не будит его желания, сфера его половая зачахла и скисла и замучила его до смерти.
Я смотрела на соседа своего по автобусу, нездорового толстяка, который с какими-то мыслями и чувствами решил оторвать своё тело от привычного ночного одинокого дивана, который решил ночь свою подарить Пасхе, я радовалась вместе с ним, что его мужской пол тут был призван и востребован.
Мы уже в ночи чёрной ехали по тряской дороге разбитой, это не грунтовка была, это просто был битый, в щелях и колдобинах, плохо сделанный и давно не ремонтировавшийся асфальт. Трясло так, что казалось, можно и в канаву перевернуться. Свет водитель в салоне выключил, чтобы фары его лучше ему дорогу освещали. Вроде как заблудились, остановились, водитель седой и импозантный стал с нашей старушкой-экскурсоводом рассматривать карту, девушка-помощница, правая рука экскурсовода, она помогала им карту сличать и расшифровывать. Опять поехали, и уже боязно было, где мы, доедем ли до женского монастыря. А в то же время и не боязно — ведь ехали не для того, чтобы спать, а чтобы молиться трудно стоя всю ночь на ногах… Старушка стала читать молитвы монотонным женским своим голосом в микрофон, слова терялись, смысл их ускользал…
Наконец, автобус с тяжёлым вздохом замер непонятно где во тьме, все зашевелились, зажгли над собой лампочки, стали брать бутыли под святую воду, собирать с собой куличи и яйца в мешках. На улице оказалось прекрасно. Первое, что потрясло, был пахучий сельский воздух, полнокровный, холодный, пахнущий весенней жирной пробуждающейся землёй, корой оживающих дерев, свежим ручьём. Ручей этот громко журчал, звенел, настырно кипел своими струями по камням в неведомой черноте где-то рядом. Небо вдруг оказалось глубоко распахнутым, тёплого чёрного цвета с мириадами звёзд. Это было так странно, я первый раз видела вкусное жирное звёздное небо, весеннее и чёрное, в городе весной и осенью неба звёздного не видно обычно. Пахла вкусно глиняная дорога под ногами. Асфальт тут кончался, дальше шла дорога земляная, вьясь вокруг горы, поросшей лесом каким-то волшебным из кудрявых дубов, ясеней, лип. Паломники включили свои карманные фонарики, это были почти у всех китайские пластиковые фонарики с синими пронзительными лучами каких-то новой породы ламп, ярких, но быстро угорающих, несменяемых, чтобы потом новый дешёвый фонарик человек шёл покупать, а этот выбрасывал в помойку, где его ждал в лучшем случае огонь печей мусоросжигающего вонючего завода, а в худшем — гигантские свалки на обочинах России.
Все шли с этими пластиковыми лёгкими фонариками, я не взяла фонарик и пользовалась чужим светом, как под гипнозом следуя за движущимися вперёд фиолетовыми унылыми кругами на дороге. Перешли мост с дырами и без перил, опасный широкий мост над быстрой громкой рекой внизу. Шли всё в гору и в гору, крутясь по русскому серпантину. На горе уже сверкал золотом богатырский шлем купола церкви, уже белели стены древние церкви, а в полукруглых окошечках прекрасно и сказочно теплился свет. Это был не тот депрессивный свет зарешёченного барака, от которого кровь стыла в жилах. Это был весёлый, эстетически радостный свет. Вошли в ворота монастыря, кругом были бревенчатые недостроенные сооружения. Я вспомнила, как наш экскурсовод рассказывала про батюшку этого храма, что вот 10 лет назад было много пожертвований, предприниматели в округе богатели и давали деньги на церковь, и батюшка, бывший физик ленинградский, он обрадовался, и задумал сделать большую гостиницу для паломников. Сам этот физик заболел раком, поехал умирать в деревню на родину, и вылечился сам по себе, и поверил в Бога, и стал священником православным, и ещё в сельской школе работал, и вот гостиницу мечтал построить. Но какие-то новые времена настали, русские предприниматели вокруг стали чахнуть, хиреть, процесс запустения и без того вымирающих бешеными темпами деревень опять обострился. Храм опять обеднел, начатая гостиница стоит без кровли, на неё денег нет. Я смотрела на пахнущие вкусно свежим бревном строения с недоделанными стенами, пустыми окнами и дверьми, и думала, что что-то тут не то, что батюшка не успел, что всё застопорилось. Может и не нужна была тут гостиница комфортная… И вот дорога под ногами пошла уже из каких-то крупных древних камней, но вот уже и двери храма оказались открытыми…
Храм оказался промороженным и сырым. Он был поделен на две части. Главная часть была заледеневшая и промозглая, и даже и лампады не горели под иконами, и от сводчатых потолков шла сырость. А вторая часть была приплюснута неприятными перекрытиями, старинные полукруглые окна были затянуты для тепла полиэтиленом, но тут было тепло, тут горели свечи всюду, лампы были включены, пахло протопленной дымной печью. Поразили две эстетики: красота нескольких старинных, почернелых, писанных маслом икон в изящных окладах, красота старых окон и убогость сегодняшнего дня. Этот потолок, я поняла, что это за потолок. Это были перекрытия 50-х годов послевоенных, наверное, завод послевоенный советский делал эти чуть сводчатые типовые балки, и ими крыли провалившиеся после войны потолки в общественных зданиях. В школе старой такой потолок был, потом в бане нашей были потолки такие. Мрачные, из очень прочного бетона, в котором очень трудно дырки сверлить, чтоб лампы вешать. Всюду бежала скучная вязь электропроводов разных времён, пол был застлан протёртым и кривым линолеумом. Разруха, всюду была видна недавно начавшаяся борьба с ней, борьба малых денег и малых сил.
Я вспомнила, что в полусне моём непристойном экскурсовод говорила о том, что храм уже тут работает с перестройки, а раньше была мерзость запустения, склады какие-то, а ещё раньше это историческое святое русское место, здесь городище было, древние стены древнего русского города, а сейчас — города давно нет, от стен — развалины, деревня неподалёку ещё теплится, а недавно, всего 4 года, здесь монахини открыли женский монастырь, их ещё тут мало очень, всего 6 женщин, и всё они возрождать здесь пытаются своими женскими монашьими руками.
То, что мы видели, да, это всё была слабость женских рук без мужчин. Это было непонятно, ведь ясно, что монахиням не всё может быть подвластно, что есть мужские столярные, плотничьи, строительные дела, и что этого здесь грустно не хватает… И ещё веяло бесхозяйственностью, судорогой, отсутствием художественного вкуса. На голых стенах, лишённых старых драгоценных икон, висели чуть ли не принтерные цветные картинки на чуть покоробленном картоне в дешёвых рамках. Они были украшены дешёвыми пластиковыми цветками, наштампованными лёгкими пластмассовыми орнаментами, которыми обыватели любят украшать свои бедные потолки. Под потолком на ткани, напоминая советские лозунги, висела надпись «Христос воскрес!». У иконостаса вела службу полная крупная монахиня в очках, похожая на женщину-профессора. Она скороговоркой, глотая звуки, с бытовой поспешной интонацией, быстро читала слова предпасхальной службы. Потом откуда-то взялась ещё одна монахиня, тоже крупная женщина с картофельным лицом и в очках. Дверь распахнулась, и вошло ещё две монахини помоложе. Одна была женщина лет тридцати, черноглазая, с мужскими чертами лица, красивая и стройная, резкая. Вторая оказалась рослая статная девушка лет 18, потрясающая красавица. Она тоже была в чёрной одежде и в чёрном с белым головном уборе, окаймлявшем овал её лица. Овал её лица был удивительным, это был ангельский овал. Лицо у девушки-монахини было хорошо сложено, всё в нём было словно вырезано тонким превосходным скульптором — и ангельский прямой носик, и огромные синие глаза, обрамлённые длинными ресницами, и твёрдые губы. Это была девушка, словно написанная русским художником конца 19 века. Она была вся в чёрном, похоже, что она уже приняла монашеский постриг, она уже пламенно отказалась от мирской жизни и вся как бы алела и горела любовью к радостям небесным. Все три новых монахини как бы были в состоянии спора и даже раздора по поводу каких-то деталей службы или хозяйства. Они встали за перегородку и стали тоже по очереди читать тексты службы по старым, желтым церковным книгам, заложенным лентами.
![Айзек Азимов - Слова на карте[Географические названия и их смысл]](/uploads/posts/books/202745/202745.jpg)