Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)
Он рассказывал это мне и плакал.
Он был растерян, как ребенок.
Он смотрел такими глазами, будто в его затылок уже упиралось дуло револьвера.
Только я могла отвести это дуло. Понимаешь, он был совершенно не приспособлен к жизни, к страданиям, и когда что-нибудь происходило, вжимался в меня, как испуганный кенгуренок.
Я поняла, что должна освободить его от страха. Я отрывала его от себя, как омелу, которая плотно врастает в ствол дерева. Все – с кровью. Но иначе было нельзя. Я отпустила его, мы расстались…
Я надеялась, что со временем все уладится, о нас забудут. А еще я знала: он безумно любит меня. Он остался на свободе, а за мною вскоре приехал «черный ворон».
Обычная на то время история… Бывали и хуже.
Вскоре он женился. На женщине, которая была лучше меня. Иначе я никак не смогла бы объяснить этого поступка.
– Она не лучше вас, Эдит!
Девочка произнесла это так уверенно. И повторила три раза, будто бы я и вправду была глухой.
Я устала от этого разговора. От воспоминаний. Мне тяжело долго говорить… Я дала ей понять, что хочу побыть одна.
…Теперь уже вечер и я курю свою новую трубку. И больше ничего не хочу вспоминать. Напротив меня – в темном стекле отражаются два силуэта – две девочки в холодном дортуаре, которые, обнявшись, плачут под лучом лунного света. Одна из них – хуже всех, одна из них – грешница. Потому что не хочет, чтобы кто-нибудь в этом мире страдал из-за нее…
Странно, странно, Борис…
Глава четырнадцатая
Стефка. Ночной звонок
«Что-то не так в этой социальной организации, которая называется «институтом семьи». В таком искривленном пространстве, как наше, этот так называемый институт стал механизмом закабаления обоих полов. С той разницей, что одни ощущают это не сразу, а через годы, а другие – как только сойдут со свадебного коврика в загсе. Почему так происходит? На какой стадии эта программа дает сбой? Может быть, сразу нужно предупреждать об этом, а не твердить о терпении, самопожертвовании и великой миссии этой «ячейки» общества. Нужно трубить во всеуслышание, что жизнь – коротка и в ней нет ничего важнее гармонии с собой и миром. А это чувство может возникнуть только в душе свободного человека. Сколько раз мне приходилось видеть затравленных, зашоренных, нереализованных женщин, единственной вечерней радостью которых было то, чтобы «он поскорее захрапел», и мужчин, которые уже с полудня и до вечера кружат под гастрономами, лишь бы не идти домой, не подвергаться обыску и не слушать визг. Зачем они – вместе? Разве об этом мечтал каждый из них, вешая над брачным ложем свадебную фотографию?!
Можно ли все это построить только на сексе, на инстинктах? А если нет, то не случится ли, как в анекдоте про старого еврея, который всю жизнь отказывал себе в плотских удовольствиях ради призрачного «стакана воды», который подаст ему перед смертью верная Сара. Но, как оказалось, в этот торжественный момент ему вовсе не хотелось пить!
Что приходит на то место в душе, где гнездится любовь?
Что придет на то место, где есть боль?
Может быть – цинизм? И это уже неотвратимое чувство, что никто в мире не создан для тебя, под тебя и ради тебя.
И отвращение к сладеньким кинолентам и романам с любовными сценами, к любым словам, свиданиям, знакомствам, в конце концов – к жизни…
Но так не может быть! Не должно… Любовь остается в виде фантомных болей. От них очень трудно избавиться».
…За окном кружат крошечные филигранные снежинки. Их слишком мало для того, чтобы покрыть землю. Их жизнь длится до тех пор, пока они мечутся в воздухе в беспорядочном броуновском движении. Они хотят жить и сохранять свою микроскопическую красоту как можно дольше. А те, кто отваживается приземлиться на протянутую ладошку мальчика, вышедшего во двор, дарят его глазам свои замысловатые узорчики и… за секунду становятся едва заметной каплей воды. Любая жизнь – от мимолетного существования снежинки до человеческой – временна и непостижима.
Зазвонил телефон. Кто мог звонить ей в этот поздний час? Возможно, тот, у которого рабочий день на другом конце земли только начинается… Стефка взяла трубку и прошептала: «Слушаю…»
– Стефания! – это был голос пани Полины.
От неожиданности Стефка чуть не выронила трубку.
– Пани Полина, откуда вы звоните? Вы что, спустились на первый этаж?! Кто поможет вам подняться? Господи, что случилось?
– Тихо, девочка. Не кричи так громко. Я тебя чудесно слышу и еще способна передвигаться без санитаров! – сказала актриса наигранно суровым голосом, и Стефка сразу успокоилась. – Я тут все думаю, думаю… Не спится. Почему ты сказала, что та… ну, о которой я рассказывала, – не лучше меня? Почему ты так сказала?
Стефка молчала. Представила, как старуха в темноте пробирается к телефону, который стоит в нижнем холле, чтобы задать этот вопрос… Зачем? Неужели эти фантомные боли будут мучить до старости?..
Что ответить? Как есть? Но пока еще рано, нельзя, решила Стефка.
– Просто… я так думаю… – пробормотала она.
– И это – все?! Ты темнишь. Слишком уверенно блестели твои упрямые глазенки!
– Она не лучше, потому что… – на ходу сочиняла Стефка, – потому что, наверное, такая ж… немолодая, как вы…
На том конце проводу послышался смех. Слава богу! Потом пани Полина сказала:
– Ты права. Хорошо. Будем считать, что я напрасно ползла по этим проклятым ступенькам. Кстати, у меня на это ушло минут сорок. Значит, я – старая идиотка и…
– …и я вас обожаю, Эдит! – перебила ее Стефка.
– Тысяча чертей, как говаривал мой дядюшка! – прозвучало в ответ.
Стефка снова представила, как актриса бредет в темноте к своей комнате. Она знала, как тяжело ей даются подобные переходы. Примерно через двадцать минут, когда она выберется на свой этаж, судьба ее проведет мимо комнаты той, другой… Но пани Полина об этом не узнает. Неисповедимы пути твои, Господи!
Заснуть она не смогла. Думала об Эдит, о Леде Нежиной, о том, что утром ее будет ждать счастливый Альфред Викторович… Крутилась в постели, перебирала в памяти события последних дней, пока не наткнулась на «живую картинку» с новым знакомым с неприятным именем. Зачем он поплелся за ней? Разве так уж привлекательно выглядят ее строгие глаза, потертые джинсы, спортивная куртка и резкий, вызывающий тон? Пусть ищет приключений в другом месте!
«Кто это тебя провожал? – поинтересовалась одна из коллег и не дождавшись ответа, добавила: – Интересный мужчинка. Не теряй свой шанс. Он ТАК смотрел тебе вслед. Стоял минут десять…» – «Это его проблемы!» – равнодушно отрезала Стефка. Он был ей совершенно не нужен. Совершенно!
Засыпая всего за час до рассвета, она не знала, что утром он будет снова стоять перед Домом – прямо посреди трассы! – и остановит автобус. И когда удивленная Стефка выйдет, протянет ей завернутое в носовой платок яйцо. А потом снова будет смотреть, как она пойдет к дверям, ни разу не обернувшись…
Так будет и послезавтра, и потом, потом – когда она скажет ему (как всегда просто и резко), что НИКОГДА не ляжет в постель.
И они будут стоять ночью за углом уже засыпанной снегом хаты, перед грядой засахаренных яблонь, и им совсем не будет холодно…
Глава пятнадцатая
Засахаренные деревья. Наглое вмешательство автора
…Они стояли за углом дома. В темноте он светился, словно вырезанный из голубой льдины, в середине которой горела свеча… Яблони, густо растущие с этой стороны дворика, засыпанные снегом и поблескивающие в лунном свете, создавали причудливую иллюзию дворца Снежной королевы.
Стефка вжалась в стену, не думая о том, что может запачкать известкой новую зимнюю куртку. Он осторожно начал целовать ее – в виски, в щеки, в нос, стараясь подобраться к ее стиснутым губам. Наконец она сдалась. Но почти сразу же отстранилась, махнула головой.
– Что? – шепотом спросил он. – Почему?..
– Болит…
– Где? – заволновался он.
Стефка положила ладонь себе на грудь – посередине:
– Тут…
Он замер, уткнувшись лицом в ее шею, не зная, что нужно сделать, чтобы не испугать, не толкнуть. И боялся пошевелиться.
– …и тут… – услышал снова. Она взяла его руку и положила ее чуть ниже живота.
Он снова начал целовать ее лицо, опускаясь ниже – к шее, к ключицам, к груди, постепенно расстегивая куртку. Потом опустился перед ней на колени и осторожно потянул вниз молнию джинсов. Она раскинула руки и вцепилась в угол стены – так, что на белой влажной от снега известке отпечатался след ее пальцев. Ее запрокинутое вверх лицо в лунном свете было совершенно белым, как у статуи…
…На этом любопытном месте совершенно некстати должен появиться автор. Собственно говоря, в этом нет ничего странного – похоже на рекламную паузу во время показа самой острой сцены какого-нибудь боевика. Все обрывается самым подлым образом, жизнь экранных героев останавливается минут на пять, и в художественный процесс вмешиваются деньги. Но в данном случае автор прекрасно понимает, что не зарабатывает, а только теряет мизерные «очки», набранные в начале этой главы.
