Эмине Эздамар - Мост через бухту Золотой Рог
В газетных киосках левые, религиозные, фашистские газеты выставлялись все вместе, в одном ряду, все на турецком, но казалось, будто все они на разных языках. На пароходе теперь все раскрывали свои левые, фашистские или религиозные газеты, и лиц было совсем не видно. Но незадолго до того как пароходу причалить в гавани, все складывали свои разные газеты, и какой — нибудь левый заводил разговор с тем левым, который сидел рядом с ним и только что читал ту же газету Фашист заводил разговор с фашистом, который сидел рядом с ним, и вот так они разучивали вместе новые слова, которые им только что встретились в их газетах. Если на автобусной остановке оказывались два человека, которые читали разные газеты, то те читатели, которые были в меньшинстве, иногда даже не садились в автобус. Вот почему часто случалось, что в одном автобусе ехали люди, читающие одни и те же газеты. Иногда фашисты покушали левые газеты и выбрасывали их в море с борта корабля. Иногда две политические группировки накидывались друг на друга и дрались газетами, свернутыми в трубочку.
Однажды, в феврале 1969 года, левые собрались в центре, у памятника Ататюрку, на санкционированный воскресный митинг. У всех в руках и в карманах были газеты. Против этого митинга выступило пятнадцать тысяч человек, приехавших в Стамбул на автобусах из разных городов. Двое демонстрантов из левых погибли: они лежали, и кровь растекалась по их газетам. Левые обратились в бегство, они бежали, роняя газеты. Кровавое воскресенье. Когда в газетах появились заголовки «Кровавая среда» и «Кровавый понедельник», многие студенты вышли из партии рабочих, основали «Дев Генч» («Богатыри») и вооружились: «Только в вооруженной борьбе мы можем отстоять независимость нашего народа». Они стали наряжаться как знаменитые борцы за независимость: очки Троцкого, френч Мао, френч Ленина, френч Сталина, борода Че Гевары, борода Фиделя Кастро, и язык их распался на множество новых языков. Появились новые левые журналы, я покупала эти журналы и подолгу сидела в туалете, изучая все эти новые языки.
Иногда я засиживалась до утра с одним поэтом, другом Керима. Дом, в котором он жил, стоял на холме. Когда через Босфор, внизу, проходили русские корабли, его дом весь качался. Тогда поэт кричал: «Русские пришли!» — и смеялся.
Бывало, я оставалась у него ночевать. Когда он обнаруживал меня в холодной комнате, где я, завернувшись в одеяло, сидела за столом и читала мои ленинистско-маоистско-троцкистские газеты, он опять смеялся и говорил:
— Это все твои мужчины? Ленин был страшным пьяницей, катался пьяным на велосипеде по Швейцарии, где он жил в эмиграции. И на Розу Люксембург он всегда залезал тоже пьяным.
Когда Керим, с лысиной как у Ленина, появлялся у своего друга в Стамбуле и сидел за столом и писал, я боялась заходить к нему в комнату. И когда он спал, я, прислушиваясь к его дыханию, часто задавала себе вопрос, не умер ли он, как Ленин. Потом я написала кое-что о нем в свою тетрадь, мысленно представляя себе, что пишу о Ленине. Поэт прочитал мои записи и сказал:
— Ты воспринимаешь мужчин слишком серьезно. Ты считаешь, если он сидит за столом в комнате, он думает о чем-то важном. А он, может быть, в этот момент просто думает о том, что у него брюки грязные и что нужно было бы отнести их к матери постирать. Или он думает о хорошем сыре.
Ночью к нему в окошко стучались молодые поэты, они входили в дом, принося с собой снег на башмаках, и читали свои стихи. Когда они читали свои стихи, мне начинало казаться, что даже холод в моей комнате — это стих. Один из молодых поэтов, приходивших по ночам, сказал мне:
— Ты слишком веришь всему написанному. Сталин был убийцей, потому что слишком верил написанному, а верил он потому, что учился в семинарии. Перестань верить написанному. Постарайся стать хорошей актрисой. Все поэтические фразы — это эскизы будущей реальности. Поэзия никогда никого не заставит убивать.
Из книг я почерпнула одно: когда-нибудь ночью произойдет революция, а потом настанет рай. Но до того будет долгий путь, и этот путь будет адом.
— Нет, — сказал поэт, — ад начнется только потом.
Он рассмеялся. Я рассмеялась тоже и подумала, что вот с ним я смеюсь, а с Керимом никогда. Керима я воспринимала слишком серьезно, независимо от того, что он делал — читал, ел или чесался.
Однаясды утром, когда все мелкие рыбачьи лодки объявили забастовку и вышли в Мраморное море, а между лодками резвились дельфины, я села в поезд и поехала в Анкару, где получила роль в местном театре, потому что учеба моя уже закончилась. Директором театра оказался наш комендант — коммунист из Берлина, который в Турции теперь считался крупным специалистом по Брехту и писателем.
— Добро пожаловать, сладкая наша! — приветствовал он меня вместе со своей женой Голубкой, как тогда, в Берлине.
Он ставил в театре свою собственную пьесу о девушке, которая может выжить при капитализме, только сделавшись проституткой или содержательницей борделя. Я боялась, что не смогу как следует сыграть на сцене проститутку, и спросила полицейского, стоявшего перед борделем в Анкаре, нельзя ли мне побеседовать с проститутками, потому что я собираюсь играть в театре роль проститутки.
— Я хочу научиться у проституток, как нужно играть проститутку.
Полицейский рассмеялся и сказал:
— Это вам нужно обратиться в полицию нравов, они выделят вам трех сотрудников, которые обеспечат вашу безопасность.
Начальник полиции нравов сказал:
— Я слышал об этой пьесе.
Он выделил мне трех полицейских, которые сопровождали меня повсюду, я заходила во все номера борделя по очереди и разговаривала с проститутками. Старые проститутки сидели у печки, молодые рассказывали. Было холодно, поэтому многие проститутки были в шерстяных носках и шерстяных жилетках. У каждой проститутки имелось две кровати: одна ее собственная, постель принцессы, большая, с красивым покрывалом, другая считалась ее рабочим местом. Все проститутки хотели мне помочь.
— Скажи, сестричка, а что ты хочешь знать?
— Покажи мне, как ты получаешь деньги от мужчин.
Проститутки показывали мне свои дневники, и каждая говорила: «Моя жизнь — это целый роман».
У ворот стояла мадам, мужчины выходили и платили ей, она скручивала деньги в трубочку, как папиросу, и засовывала бумажку себе под золотые браслеты.
Для выступления я тоже надела, как настоящая проститутка, белые шерстяные носки и скручивала деньги, которые я получала от мужчин, в трубочку, а потом засовывала их под браслет. Мужчины в зале смеялись, женщины нет. На премьеру пришли многие проститутки из борделя, они смотрели политическую пьесу о проститутке и громко аплодировали. Рядом с ними сидели знаменитые турецкие коммунисты, участвовавшие в гражданской войне в Испании. Один из них был тяжело ранен, теперь у него не было полподбородка. Когда мы отмечали премьеру, я сидела вместе с ним и с проститутками. Я рассказала, что у меня был испанский друг, и проститутки сразу захотели узнать его имя.
— Хорди, — сказала я.
Все проститутки одна за другой стали повторять его имя: «Хорди, Хорди, Хорди», а мужчина без подбородка сказал:
— Франко никогда не умрет.
Проститутки спросили:
— А кто такой Франко?
Мужчина без подбородка сказал:
— Враг Хорди.
Проститутки стали ругаться и молиться, чтобы этот Франко, враг Хорди, сдох как можно скорее и попал в ад, как и положено сукину сыну. После совместного отмечания проститутки и мужчина без подбородка решили проводить меня, по дороге неожиданно во всех домах и на улицах отключилось электричество. Проститутки зажгли спички и с зажженными спичками довели меня до моей квартиры. Здесь, в Анкаре, я жила у одного слепого студента, который как раз мыл посуду вместе со своим слепым другом. Один мыл, другой вытирал, и оба в темноте говорили о Марксе и Энгельсе, не зная о том, что в этой темноте есть еще другие люди. Мужчина без подбородка тут же вмешался в темноте в разговор, а проститутки спросили меня, что это за язык, на котором разговаривают эти люди, — язык слепых? Они начали говорить на своем проституточном языке, так что в результате все языки смешались в темноте — язык Маркса и Энгельса и язык проституток. Нам стало смешно, и мужчина без подбородка рассказал, что в 1960 году в Испании один священник продавал крестьянам места на небесах. Можно было купить тысячу квадратных метров, можно пять, в зависимости от средств, и крестьяне покупали себе место на небе, где они собирались жить после смерти. Проститутки решили в темноте купить шестьдесят квадратных метров неба. Одна из них сказала, что настоящая жизнь протекает в постели, и сколько места в постели, столько должно хватить и на небесах. Никто не знал, сколько квадратных метров в постели, и тогда один из слепых марксистов сказал:
