Юрий Герт - Ночь предопределений
— И потом — высечь. Хорошенько.
— А вы попробуйте, — сказала она. — Я согласна. — Она поискала, куда бы сбросить пепел, Феликс подставил ей коробок. — Тем более, — сказала она, — что теперь у меня отдельный номер, освободился — и я перебралась… Можете зайти в любое время.
— Рита, — сказал он, глядя на нее как бы откуда-то сбоку и издали, с этим ее платочком, пестреньким, с густо накрашенными ресницами, — вы мне в дочки годитесь.
— Очень надо! — сказала она. — Вот еще — папаша нашелся! — Губы у нее взбухли от обиды. Она провела по ним кончиком языка. — Просто цирк! — сказала она.
Вернулся Сергей. Шофер шел за ним, держа в руках сверток, напоминающий формой полено. Садясь в машину, Сергей перехватил у него трофей.
— Чуете, как пахнет? — Глаза его подернулись поволокой, ноздри крупного, прямого носа плотоядно раздувались. — Ну, рыбка, доложу я вам!..
Феликс потянулся к свертку понюхать, но и тянуться не к чему было, так она пахла, рыбка, сквозь похрустывающий в руках Сергея пергамент и — сверху — двойной слой газеты.
— Рыбка чудная, — согласился он. Однако не смог скрыть некоторой принужденности в голосе.
— Вы не думайте, — сказал Сергей, — у них тут ларек, я деньги заплатил, честь по чести…
— А я и не думал, — сказал Феликс.
— Нет, подумали. Я же вижу.
— Ну подумал. Но теперь не думаю.
Сергей покосился на него — недоверчиво и плутовато. Оба рассмеялись.
— Теперь газку, — сказал Сергей, потирая руки.
Ветер не утихал, наоборот, он дул с постоянной, неослабевающей силой, сквозь живую, клубящуюся муть едва проступали очертания окрестных холмов. Но до гостиницы они добрались быстро, или так ему показалось, когда она внезапно выросла рядом с машиной, притормозившей почти впритык к крыльцу.
— У меня просьба, — произнес Сергей перед тем, как открыть дверцу. — Очень вас прошу… — Он поднял глаза на Феликса. Они были ясные, чистые, но где-то в глубине их была неуверенность, — он боялся чего-то, быть может, отказа. — Ко мне должен еще зайти… наш Статистик. (Он запнулся перед словом «наш», видно, поискал и остановился именно на нем). Потолкуйте с ним. Только не о том… Не о чувстве собственного достоинства и тэ дэ и тэ пэ. Тут речь идет о человеке, о его судьбе…
— Может быть, он уже здесь, — сказал Сергей, открывая дверцу.
6Феликс ни о чем не успел его спросить.
Пространство между машиной и входом в гостиницу было полно песка и ветра. Феликс первым ухватился за дверь, не без усилия оттянул ее, пропуская Сергея с прижатым к груди свертком и за ним Риту. Закрыв лицо ладонями, она пыталась одновременно заслонить глаза и удержать на голове рвущийся улететь платочек.
В прихожей было пусто. Дощатый пол, подобно толстой кошме, выстилал слой песка. Рымкеш, покинув свой пост у тумбочки, укрылась, наверное, в дежурке. У стены, на виду, стоял связанный из прутьев веничек. Все трое, смеясь, отряхнулись, как от снега, даже потопали, сбивая с ног пыль, и, тут Феликс заметил Гронского.
Гипнотизер возвышался в конце коридора, на фоне тусклого окна, освещенный блеклым, падающим из боковой двери светом, — громоздкая, монументальная, но вместе с тем и смутная, как бы лишенная веса и трехмерности фигура… Он был в черных, наутюженных брюках, в белой рубашке с бабочкой на груди, словно готовый тотчас облечься в концертный фрак или смокинг. Впрочем, и фрак, и бабочка, и волочащий тяжелые складки занавес — все это лишь на какой-то миг представилось Феликсу, и представилось, наверное, оттого, что после сеанса в Доме культуры он видел Гронского впервые, и видел еще вчерашним, воспаряющим над залом, над Айгуль…
Феликс почувствовал отвращение. Но вместе с тем и какое-то странное, он сознавал — постыдное восхищение этим человеком… У него мелькнула мысль, что без всякого желания со своей стороны, скорее наоборот, он оказался включенным в какое-то действо, центром которого был Гронский… И что — хотя это было уже вовсе нелепо — теперь участвовал, и тоже как-то в обход собственной воли, в комически-торжественной процессии «приносящих дары». Было поздно из нее выскочить или отстать.
Впереди, с пергаментным поленом на вытянутых руках, выступал Сергей. Голова его была слегка запрокинута, как если бы он смотрел не на Гронского, а куда-то выше. За Сергеем, стараясь подладиться под его замедленно-широкий шаг, семенила Рита. Лица ее Феликс не видел, но по расставленным в стороны острым локоткам отчетливо представлял сложенные на груди руки — ладошка к ладошке — и губы, собранные в бутончик. Сам он шел замыкающим, тоже волей-неволей сдерживая шаг, так что если чего им и не хватало, так это органа и сладостных, струящихся с вышины голосов: длинный коридор вполне мог сойти за неф католического костела, Гронский же, воздевающий руки все выше по мере их приближения, — за благостного ксендза.
Одна из дверей отворилась, на пороге возник, сонно потягиваясь, Карцев в тренировочном костюме. Из другой выглянуло чье-то незнакомое лицо, широкое, красное, с выгоревшими дожелта бровями и рыжей бородкой от уха до уха — а-ля Эффель. Спиридонов рывком отворил свой номер и повел ястребиным носом во след растекающемуся в воздухе аромату.
— Позвольте вручить! — произнес Сергей. Будь на ногах у него вместо разношенных кроссовок сапоги со шпорами, в этот миг непременно бы раздался звон, — так лихо приставил он пятку к пятке. Гронский же, приняв сверток, поднес его к лицу, зажмурился, глубоко потянул в себя воздух затрепетавшими ноздрями, возвел глаза к потолку, как бы истаивая от блаженства, и издал один-единственный звук:
— О-о-о!..
Это был не просто звук — это был стон, долгий, протяжный…
Артист!.. — подумал Феликс.
В мятых, мешковатых брюках (как теперь видел Феликс), в несвежей рубашке с отстегнувшейся на обшлаге запонкой, в криво подцепленных подтяжках, Гронский величаво, с достоинством, принимал аплодисменты, с высоты своего роста как с эстрадных подмостков, кивая головой..
— Мамочка! — плаксиво сморщился Спиридонов. — Рыбки хочу! Хочу рыбки!..
Гронский с мрачноватым недоумением оглядел всю компанию, которая толпилась вокруг, и сделал движение, означавшее готовность немедленно вернуть дар.
— Нет! — отстранился Сергей торопливо. — Это вам… У меня… Тут я прихватил еще ломтик…
У него в руках и вправду — Феликс только диву дался — появился сверточек.
Сергей шагнул в комнату, где поблескивал белым корпусом тихо жужжащий «ЗИЛ», и все повалили за ним.
Комнатку про себя Феликс именовал кают-компанией: помимо холодильника здесь стоял большой, приткнутый к стене стол, а на нем — самовар, и не электрический; а на угольном жару, — домовитый, бокастый, на памяти Феликса не раз собиравший вокруг себя обитателей гостиницы скоротать вечерок. Было тут несколько порядком расшатанных табуреток, и среди них одна коварная, обладающая свойством, к общему веселью, пребольно защемлять доверчиво опустившийся на нее зад; и кроме того — два старых, вполне безопасных венских стула с гнутыми спинками; и фикус, разросшийся, захвативший целый угол; и, наконец, на случай, если отключат электроэнергию, — лампа-молния. Лампа эта была единственной на всю гостиницу, в отличие от семилинейных лампешек, разносимых по номерам. Может быть, за нее Феликс и любил не по-гостиничному уютную «кают-компанию»: лампа напоминала детство, хотя тогда, в войну, зажигали ее изредка, если был к тому повод или в достатке появлялся керосин, и с нею, празднично освещавшей все вокруг взамен тусклой коптилки, связывалась какая-то радость и отдаленная надежда…
Они остались в коридоре вдвоем. Гронский передал кому-то из устремившихся в кают-компанию сверток с рыбой и, стоя перед Феликсом, то подносил к носу, обнюхивая, ладони, то потирал их одна о другую, словно стремясь уничтожить следы балыкового жира. При этом он пристально смотрел на Феликса, казалось, обдумывая, что сказать, или вынуждая его заговорить первым.
— Вчера вы великолепно работали, — сказал Феликс. — Честно сознаться, когда я прочел афишу… — Он слегка пожал плечами и улыбнулся. — Но когда я наблюдал за вами, мне казалось, что вы держитесь много свободней Мессинга и добиваетесь большего эффекта.
Гронский ничего не ответил, даже не кивнул, продолжая потирать ладони. Руки у него были пухлые, чувственные, в мясистых подушечках. Как у орангутанга, подумал Феликс.
— Хотя последний номер был слишком… жесток, — сказал он. — Да, жесток… Даже страшен.
— Вы находите? — переспросил Гронский. При этом Феликсу показалось, что он чуть-чуть, уголками губ, улыбнулся. Но в коридоре было темновато, Феликс неотчетливо видел его лицо.
— Да, — повторил он с внезапной мстительностью, — именно так. То, что вы делали, особенно в конце, было жестоко.
— Вы находите? — повторил гипнотизер. — Что же там было… жестокого?.. В жизни все куда более жестоко… И что же? — Голос его звучал отрывисто, хрипло.
