Киран Десаи - Наследство разоренных
— Нет. А теперь и повар пропал.
— Никуда не денется. Выпьешь со мной?
Но она продолжила поиски.
Повар не мог слышать Саи, потому что сидел в набитой битком кантине Тапа. Он горестно поведал о случившемся, но ни в ком не нашел сочувствия. Народ грохнул со смеху. Хоть искра юмора в эти тяжкие времена. Со… Собака! Ой, не могу! Ха-ха-ха! Собака! Люди мрут, никто ухом не ведет. От туберкулеза мрут, от гепатита, от проказы, да от простой простуды дохнут!.. Ни службы, ни работы, ни жратвы… А тут — траур по собаке! Скорбь мировая! Га-га-га-га-га!
— Ничего смешного, — обиделся повар, но тоже посмеялся, довольный, что развеселил народ. Он тут же ощутил двойной груз вины, повесил нос, завздыхал, слезу пустил. Ох, нарушил он долг свой! Почему не уследил за кутти!
Выпущенный из-под домашнего ареста Джиан сидел в уголке. Он не смеялся. Переживал. Черт его за язык дернул рассказать об этих проклятых ружьях… Давило чувство вины. Когда повар вышел, Джиан последовал за ним.
— Я не хожу на уроки из-за этих событий. Как Саи? — пробормотал он.
— Она очень расстроилась из-за собаки. Плачет.
— Скажи ей, что я найду Шамку.
— Да что ты?
— Скажи ей, что я пообещал. Не беспокойся, найду. Убеди ее. Найду и приведу домой.
Убежденность его не имела ничего общего с Шамкой и с его способностью ее найти.
Повар недоверчиво покосился на Джиана, не веря его обещаниям. К тому же и сама Саи не слишком высоко ценила способности своего учителя.
Но Джиан-то в себя верил. В следующий раз, когда он увидит Саи, у него будет для нее припасен подарок.
Глава пятьдесят вторая
Простор! Размах! Громада горы и стекающая по склону россыпь валунов, камней, щебня… Вырванные с корнями деревья. Муравьиная тропа дороги исчезает под завалом. Природа и человек, гора и дорога. Разбирают завалы и ремонтируют дорогу группы горбатых карликов, мужчин и женщин с большими корзинами, ремни которых врезаются в головы носильщиков. Карлики таскают грунт и камень, колотят молотами по клиньям, раскалывают камни, готовят полотно дороги, ее тело, которое затем покроется эпидермисом асфальта. Бижу вспомнил, как отец специально проводил его по свежеуложенному асфальту, чтобы укрепить тонкие подошвы башмаков. Но никто сейчас не копошится у завалов, парням из джипа приходится самим сдвигать валуны, откатывать в сторону стволы деревьев, разгребать лопатами землю. Так преодолели семь завалов. На восьмом джип увяз по самые оси. Вытащили, отъехали назад, поковырялись, разогнались, увязли — и еще, и еще… Разгрузили машину, сняли с крыши багаж — и еще, и еще… Рычит мотор, воет, надрывается… Вздох облегчения. Целый день они затратили на обычную двухчасовую поездку. Ну теперь уже скоро!
Джип вдруг свернул на узкую дорожку.
— Разве это в Калимпонг?
— Заедем по пути. Небольшой крюк.
Еще час, еще… Еще завал, второй…
*— Скоро Калимпонг? — беспокоится Бижу. — Дотемна доедем?
— Не волнуйся, бхаи. — Остальные явно не волнуются, хотя уже темнеет.
Уже затемно они доехали до каких-то хижин, вкривь и вкось торчащих среди обширных луж. Патриоты выпрыгнули из джипа и разгрузили его, сняв и багаж Бижу.
— Долго еще?
— Приехали. Дальше дойдешь пешком. Вот тропинка.
Бижу похолодел.
— А как же мой багаж?
— Здесь оставишь. На сохранение. — Смеются. — Позже завезем.
— Нет!
— Проваливай!
Он окаменел. Лягушки смеются над ним так же точно, как и тогда, в Нью-Йорке, когда он слышал их в телефонной трубке лучше, чем голос отца. Горы. Лес. Тееста…
— Оглох? Бхаго! — Ствол направленной на него винтовки нетерпеливо подергивается.
Бижу поворачивается лицом к тропе.
— Только бумажничек-то оставь. И башмаки тоже.
— Ремешок его мне нравится, — вмешивается другой. — Хорошие вещи в Америке продают.
Бижу отдает бумажник, ремень.
— Башмаки забыл.
Он снял кроссовки. Под стельками деньги.
— И куртку.
Аппетит приходит во время еды. Джинсы и футболка тоже им нравятся.
Бижу дрожит, стоя перед ними в белых трусиках. Собаки со всей деревушки сбежались, привлеченные необычным зрелищем. Покусанные, в шрамах, в язвах, свирепые и побитые, одноглазые и одноухие, наглые и трусливые — модель человеческого сообщества. Глазеют из тьмы и хозяева собак.
— Отпустите меня, — взмолился Бижу.
Один из патриотов дико заржал, содрал с веревки вывешенную на просушку ночную рубашку.
— Куда, куда! — заквохтала какая-то беззубая старуха, очевидно, хозяйка рубашки.
— Замолкни, мы тебе другую купим. Человек из Америки приехал, а ты хочешь отослать его домой голым!
Всеобщее веселье.
И Бижу отпустили.
Он понесся по джунглям, преследуемый собаками, такими же развеселыми, как и их хозяева. Собаки вскоре отстали, вернулись домой. Совсем стемнело. Бижу в изнеможении опустился на толстый древесный корень. Голый, без багажа, лишенный всего, лишенный гордости; самоуважения. Вернулся из Америки беднее, чем отправился туда.
Напялил рубашку. Выцветшие розовые цветы, широченные рукава, рюшечки, оборочки… Долго выискивала хозяйка эту рубашку в куче старья на рынке.
*Зачем он уехал? Кто его гнал из Америки? Он вспомнил Хариша-Харри:
«Не пройдет колено — возвращайся в Индию… Вылечишься — снова вернешься».
Мистер Каккар предупреждал его: «Попомни мое слово, Бижу; в ту же минуту, как прибудешь, начнешь думать, как бы оттуда снова смыться».
А вот и Саид-Саид при своей вечной улыбке. Последняя встреча с ним.
— Ах, Винсу, какая девушка! К Луфти сестра прихать из Занзибара. Я как увидеть, сразу Луфти сказать: «Ой, Луфти, вот это да-а!»
— Но ты женат.
— Ай, женат, что за беда! Через четыре года «зеленая карта» в кармане, развод, и снова женат. А пока в мечеть. Эта девушка… Она…
Бижу слушает.
Саид задыхается от восторга.
— Она…
Бижу ждет.
— Она чистая! Она пахнуть! И размер четырнадцать! — Саид изображает Ладонями размер своей мечты. — Лучший размер! Я к ней даже не прикасаться. Я себя вести. Купим домик в Нью-Джерси. Я на курсы авиамехаников ходить.
Бижу безутешен. Боится темного леса, боится, что эти догонят его и убьют, ужасается тому, что он наделал. Жалеет вещи, купленные в Америке, скорбит о пропавших деньгах. Проснулась и боль в колене, ушибленном на кухне кафе «Ганди».
Глава пятьдесят третья
Лягушки безумствуют и в Чо-Ойю. В джхора, в папоротниках, на грядках, в водонапорном баке, поднятом выше деревьев. Уже темно. Повар стучится в дверь судьи.
— Что там еще?
Повар открывает дверь, держится за нее обеими руками. Он пропитан алкоголем. Глаза слезятся, как будто лук резал. После возлияний в кантине Тапа он вернулся домой и приложился к своему чангу. Повар прицеливается, делает героическое усилие — цель достигнута! Он рухнул на пол перед кроватью судьи.
— Я п-плохо себя вел, — мямлит он заплетающимся языком. — Побей меня, сахиб.
— Ч-что? — Не менее пьяный судья (виски!) пытается выпрямиться в кровати. — Что?
— Я нехороший человек, — всхлипывает повар, восстав на колени. — Нех-х-хроший. Меня надо наказать, сахиб. Побей меня.
Да как он осмелился!..
Как он осмелился потерять Шамку, как он осмелился не найти Шамку, как он осмелился заявиться в таком виде и беспокоить судью среди ночи!..
— ДА ТЫ В СВОЕМ УМЕ?
— Сахиб, побей меня.
— Ну, ежели тебе желается…
— Я злой человек, слабый человек. И зачем я только живу на свете?
Судья встает и тут же тяжко оседает на постель. Движение — жизнь. Он шлепает повара по лбу тапком.
— Так?
Повар валится на пол, хватает стопу судьи, плачет.
— Я плохой человек. Прости меня, прости…
— У… уй-йди… Пшел… — Судья пытается вывернуть ногу из хватки повара.
Повар ногу не отдает. На что же он будет лить слезы и сопли? Он обильно орошает ногу сахиба, добавляет слюны. Судья отбивается тапком.
— Сахиб, я еще и пьяница. Плохой я, ой какой плохой!..
Сахиб свирепеет, колотит плохого повара.
— Ой-ой-ой, плохой я, плохой! — причитает повар. — Я виски пил, чат пил, я ел господский рис вместо положенного своего, мясо ел, ел из господской кастрюли, обманывал, армейский спирт воровал, виски, чанг делал, деньги крал, пятьдесят лет крал, каждый день, Шамку бил, с ней не гулял, сидел да биди курил, думал только о себе, ай-ай-ай, пропала моя голова-уа-уа!..
Судья освирепел. Не впервой.
— Гадина! Грязная свинья, лицемер, скотина, мразь!
— Да, да, верно, верно! — подпевает повар. — Долг господина наказывать нерадивых слуг!
*Саи слышит вопли, звонкие шлепки тапка, несется на шум.
