Владимир Романовский - Русский боевик
— Прекрасно, — сказал Вадим. — Понял. Дальше.
— Второй уровень — это осмысление уже опубликованного комментария первого уровня, статья, обзор на тему.
— Обязательно опубликованного?
Кудрявцев слегка помялся.
— Да.
— Ладно. Дальше.
— Третий уровень — большая задача в широком временном диапазоне. Монография. Например — история племени ругов второго и третьего века нашей эры, или становление раннегерманских государств на какой-нибудь обширной территории.
— На основе чего решается такая задача? — спросил Вадим.
— На основе статей второго уровня.
— Черт… Некрасов… бюрократическое сито… — пробормотал Вадим.
— Да, безусловно, но с помощью этого сита отсеивается ненужное и лишнее, — возразил Кудрявцев.
— Ну… может быть. Дальше.
— В третьем уровне новый материал не принимается во внимание.
— Я понял. Сито. Дальше.
— В четвертом уровне имеет место переосмысление большого этапа развития человечества. Исторические параллели, подведение итогов двадцати- или тридцатилетней работы историков. Этот уровень — коллективное справочное издание, или большая историческая серия. Некоторые могут выполнить такую работу в одиночку. Осмысление монографий третьего уровня. Осмысление результатов. Абсолютная точность в четвертом уровне не важна.
— То есть, — солдат Вадим прищурился невесело, — четвертый уровень — это перетасовка данных, прошедших отбор трех предыдущих уровней за двадцать лет.
— Можно и так сказать.
— Сколько вам лет?
Кудрявцев усмехнулся.
— Тридцать два. В основу моей теории легли данные, выведенные в первых трех уровнях. Не я сам их искал. Проверял иногда. Дело в том, что первые три уровня в совокупности — коллективные.
— Да, а коллектив…
— На оригинальное мышление не способен.
— Но вы не Шлиманн, вы действительно…
— При чем тут Шлиманн?
— Ну… — Вадим даже застеснялся слегка. — Шлиманн был шарлатан…
— Не совсем, — сказал Кудрявцев, и давешняя его мрачность вдруг исчезла. Он тихо засмеялся.
— Не совсем?
— Историки относятся к Шлиманну с пренебрежением не потому, что Шлиманн оказался не прав — это едва доказано, да и доказано ли — никто толком не понимает. Просто он оскорбил весь институт истории сразу, скопом, объявив всему миру, что историки — дураки, а такие вещи не прощаются. Институт целый век ждал случая, чтобы отомстить.
— Так или иначе, — не очень понимая, что в этом такого веселого, сказал Вадим, — вы — не Шлиманн, вы профессионал, и теория ваша — не ревизионизм, не популизм, это действительно историческая теория. И вы верите в нее.
— Верю? Странное какое слово в данном случае.
— Ну, считаете правильной. Да?
— Странный вопрос.
— Почему?
Кудрявцев поерзал в кресле, поправил халат. Болели запястья и пальцы, кожу на спине, вдоль позвоночника, саднило. Он потрогал лоб — вроде бы, температуры нет.
— Есть люди, которым доставляет удовольствие копаться в многочисленных, пылью веков покрытых, бессюжетных исторических данностях, — объяснил он. — Их интересует сам процесс, а не результаты. Это одна крайность. Вторая крайность — люди, которым история представляется, как серия романов в стиле Вальтера Скотта. Они жаждут драматизма, поскольку окружающая их повседневность кажется им скучной. И те, и другие следуют духу эпохи, каждый по-своему. Мне показалась интересной сама возможность существования цивилизации астренов. Она стоила того, чтобы ею заняться. Материалы первых трех уровней настолько обширны и противоречивы, что в четвертом уровне доказать можно все, что угодно — было бы умение. Мне лично, как историку, нравятся и копание, и драматизм. Я вывел предположение, замаскировав его, как легитимную теорию. Я сделал это таким образом, что моим оппонентам очень трудно доказать несостоятельность теории. Мне надоело влачить жалкое существование — захотелось иметь достаточно средств, чтобы заниматься тем, что мне нравится. Известность — метод проверенный. Но что-то не заладилось, и дальше Новгородской Области известность не распространилась. И кроме неприятностей, ничего мне толком не принесла. — Он со значением посмотрел на Вадима. — Но вера в предположение — абсурд. Ученый не имеет на это права. Ученый обязан допускать любые варианты.
Помолчали.
— Да, — сказал Вадим тихо и мрачно. — Но я вам поверил.
— Вы поверили предположению.
— Нет, я поверил вам. Возможно, этого не следовало делать. Я солдат, Вячеслав Павлович. Я много воевал. Я прошел через такое, о чем историки в своих кабинетах даже не подозревают. Я видел моря крови, океаны грязи. И с возрастом меня начал мучить вопрос — зачем? Зачем всё это? Для чего, или для кого я всё это делал и делаю? Я возвращался с войны и видел лица. Нет. Я видел рыла. Это клише, я знаю, но я их видел — рыла. Они на меня смотрели, а я думал — неужели все это я делаю для них? Пять боевых ранений, покореженные трупы однополчан, кровь, сохнущая на солнце, лимфа, смешанная с пылью — для них, для свиней, ради них? Мне говорили, что я защитник родины. Я защищал — что именно? От кого? Тысячелетняя империя не защищается, это, как вы говорите — абсурд. Она сохраняет территории насильственным путем. Для кого? Во имя чего? Вот он, идет по улице, ему едва на жизнь хватает, а дай ему миллион, и он забудет, кем он был, и кто его друзья, и будет — то же самое свиное рыло. Я ненавижу Москву — кричащий, брызгающий слюной, свиной город. Мне всегда больше нравился север. Здесь тоже есть рыла, но как-то… не знаю… больше достойных лиц на улицах. И ваша теория мне всё объяснила — так я подумал, когда прочел… инетную распечатку…
— Ну, знаете ли… — Кудрявцев некоторое время смотрел на экран телевизора, не вникая в смысл трансляции. — Вы не курите, Вадим?
— Курю.
— У вас есть сигареты?
Вадим протянул ему пачку, щелкнул армейским зиппо, дал прикурить.
— Меня не будут больше заставлять произносить речи? — напрямик спросил Кудрявцев, затягиваясь осторожно.
Помолчав, Вадим сказал:
— А сколько еще таких кретинов, помимо меня… по всей области… Два года бредят вашими россказнями, Вячеслав Павлович. Мол, мы не рабы, а русские — рабы, мы лучше, мы избранные, мы астрене. Это ведь на всю жизнь, такое из головы не выбьешь. Вы не чувствуете себя за все это ответственным?
— Ответственным? Не очень. Вообще не вижу, что в этом такого вредного. Ну, думают они, что они не рабы. И думают, что москвичи рабы. Вообще на Руси это больной вопрос, по поводу рабства, и совершенно безосновательно. В мире все всех когда-то завоевывали, и никто, кроме нас, не делает из этого национальную трагедию. Сегодняшние французы считают себя потомками галлов. Галлов завоевывал Рим, и делал их рабами. Потом тем же самым занимались франки. Потом, временами, норманны. И ничего, сидят себе в кафе, созерцают. А нам обязательно нужно происходить от неграмотных завоевателей и извергов, а не от рабов, иначе нам жизнь не мила. Как мусульмане какие-то.
* * *Стоя в вестибюле у выхода, Олег прикидывал варианты дальнейшего развития событий. Демичев, подойдя сзади, тронул его за плечо. Олег резко обернулся.
— А, это вы.
— Размышляешь, Олег?
— Да.
— Не волнуйся. Варианты отступления хорошо продуманы.
— Да.
— Счета в сохранности.
— Да, это верно.
— На Люську не очень сердись, она, в общем, не виновата.
Олег промолчал.
— Много народу в баре? — спросил Демичев.
— Не знаю, не проверял. Затаились, шепчутся. А может по номерам отсиживаются.
— Нет, в такой ситуации все собираются вместе.
— Вы правы.
— А я и не знал, что в Белых Холмах такие наводнения бывают. Руководил областью — и не знал. А может, это первое такое наводнение в истории? Все-таки — глобальное потепление, метеорологи предсказывали, что количество стихийных бедствий должно увеличиться во много раз.
Олег снова промолчал.
— Вертолет поднять в такую погоду — и думать нечего, — продолжал Демичев. — Нужно переждать все это. Скоро кончится, наверное. А, блядь, чтоб тебя!
По вестибюлю вприпрыжку пробежали две крысы, одна за другой.
— Гадость какая, а?
Вертящаяся дверь дернулась, скрипнула, и начала поворачиваться. В вестибюль вдвинулся, хлюпая ботинками, трудноузнаваемый Пушкин. С него потекло на ковер. Он посмотрел, улыбаясь презрительно, на Демичева и Олега. Синяк, закрывший половину лица, ярко контрастировал с остальной, очень бледной от влаги и холода, кожей.
— Вышел из пучины, — сообщил он. — Нечто среднее между Посейдоном и Моисеем. Впрочем, нет — больше подходит сравнение с Афродитой, родившейся из пены морской. Очень впечатляющая погода нынче на дворе.
— Лев, вы… — начал было Демичев.
