Дмитрий Тростников - Знаменитость
Я посмотрел вниз и понял, почему лужа крови из-под Витьки так быстро успела натечь под диван. Бок, на котором он лежал, тоже был располосован. И когда я попытался повернуть друга на спину – наткнулся на нож, валявшийся под ним. Это был тот самый нож-бабочка со сломанным лезвием. И я понял, почему Зяблик еще жив. Бес полоснул его этим коротким обломком, который не доставал до сердца. Оставив здесь, как визитную карточку тот самый проклятый нож, который я вернул бандиту, считая, что остроумно направляю погоню по ложному следу. Я в ужасе отшвырнул эту дрянь подальше за барахло – чтобы только не видеть.
Витька пришел в себя. Он жалобно переглотнул горлом, силясь еще что-то сказать. На лице его, вместо обычного глуповатого румянца, растекалась землисто-серая бледность. Но он узнал меня. И пробормотал.
– Я не отдал магнитофон!
– Что? – не понял я и почувствовал – кто-то еще один безмолвно стоит у меня за спиной.
Это был Алеша Козырный. Крови на нем не было видно. Он неотрывно глядел на Витьку и моргал глазами. На Алеше была распахнутая куртка – он только что вернулся с улицы.
– Может это просто рана? – умоляя о пощаде, спросил я Алешу.
Певец схватился обеими руками за голову, выронив авоську с бутылкой водки, которая со звоном разбилась и начала вытекать судорожными бульками, разводя на полу кровь нашего друга.
– Я только на минутку к таксистам выскочил, бутылку купить. Он за мной дверь не закрыл! Магнитофон паял – торопился… – в ужасе прошептал Алеша.
При слове магнитофон, Витька снова пошевелился.
– Не похож на магнитофон-то… На самом видном месте стоял. Без корпуса, по частям, – с трудом набирая силы для слов, не без злорадства выговорил умирающий. – Не догадались… Взбесились, – но тут Витьке стало, видимо, совсем больно. Он зажмурился и начал хватать ртом воздух.
В дверях квартиры показалась Старкова. Она беззвучно встала в дверном проеме, зажав рукой рот.
А Витька снова вернулся на мгновение.
– Возьми… – пробормотал он мне. – Там почти готово… Доделай…
Зяблик последний раз дернулся и умер.
И хотя я не был врачом, и впервые в жизни видел смерть так близко, я сразу понял, что мой друг мертв. И его уже не вернуть никакой реанимации, никогда. Эта жизнь только что закончилась. И еще я знал – что такого друга у меня больше никогда не появится. И как я мог не понимать этого всего несколько часов назад?
Я отпустил Витькино тело спиной на пол.
– Что теперь делать? «Скорую» вызвать, чтобы смерть зафиксировали? – я был совершенно растерян.
– Вам надо отсюда немедленно исчезнуть! – сказал Старкова. – Я милицию вызвала. Они приедут с минуты на минуту.
Она осталась единственной из нас, кто хоть что-то соображал.
– Забирай магнитофон, и уходим отсюда быстро! – велела она мне. – Витьке уже не помочь, а вас начнут трясти. В чем угодно обвинить могут…
Я понимал, что она права, но не мог сдвинуться с места. Алеша тоже сидел, глядя в одну точку, словно овощ-паралитик.
– Не по-человечьи, как-то уходить, – пробормотал Алеша. – Его же вместо меня убили. Со злости…
– А ты хочешь, чтобы Витя еще и бессмысленно погиб? – продолжала убеждать Старкова. – Он хотел, чтобы вы концерт записали. Потому магнитофон им не отдал. Не побоялся. Нельзя, чтобы все было зря…
Эти слова на меня подействовали. Через силу я поднялся, и осмотрел гору электронного хлама, заполнявшего Витькину комнату. Будучи дипломированным инженером-электриком, я просто обязан был вычислить, где же здесь валяется разобранный Витькин шедевр. Но это было не легко. Здесь громоздилось столько разобранной техники, что рябило в глазах. К тому же, все путалось в голове.
– Нас ведь начнут разыскивать? – спохватился я.
– А кто вас здесь видел? – возразила Старкова. – Милицию я бегала вызывать. А меня здесь вообще никто не знает. Ну, был им звонок женским голосом – на меня здесь указать некому. Я ведь знакома не была с вашим другом. А вас ведь тут не было! Кто докажет? Пусть бандитов ищут, а не сваливают вину на нормальных людей… Так хоть время выгадаете.
Времени действительно совсем не было. Во дворе каждый миг могла раздаться милицейская сирена.
– Скорее, каждая минута дорога! – торопила Старкова и умоляюще смотрела на меня.
Наконец я заметил несколько больших, уже сформированных блоков. Вот стоял блок питания, рядом – с моторами – блок лентопротяжки, фрагменты корпуса. А над основным усилителем Витька, похоже, недавно работал. Тут же лежали паяльник, канифоль…
Я схватил сумку, побросал туда разобранные блоки, которым еще только предстояло стать магнитофоном. Еще наскоро огляделся в квартире – не забыто ли что-то из наших вещей. Дверь мы не стали закрывать. Быстро спустились во двор. И воспользовавшись темнотой, которой в Гатчине всегда было в достатке, быстро проскользнули на улицу. Милицейской машины до сих пор не было слышно. И мы, быстрым шагом направились в сторону железнодорожной станции.
– Господи! Мы же ему глаза не закрыли! – спохватился на ходу Алеша.
Я остановился. Точно! Вот этого никто из нас не сделал.
– Нельзя возвращаться! Примета плохая, – непоколебимо запретила Старкова.
Мы успели пройти только пару кварталов, когда Алеша пошел медленно, пошатываясь. Мы не сразу заметили, что он отстает.
– Что-то плохо мне… – смущенно объяснил певец.
– До станции совсем недалеко, потерпи чуть-чуть, – попросил я.
Он закивал головой и постарался идти быстрее.
Мы прошли еще метров сто. Но тут Алеша метнулся к ближайшему забору и его вырвало.
В ночи мы стояли, поминутно ожидая звук милицейской сирены. А я непрерывно слышал внутри собственный голос: «Ты не только меня, ты всех нас предал и подставил! Из-за бабы! Мне стыдно, что у меня такой друг! Да ты и не друг, наверное. И стихи твои – бездарные!..» Как я кричал сегодня в трубку Витьке, стараясь отхлестать словами побольнее.
– Сейчас, все пройдет, – захлебываясь обещал певец. – Это я виноват. За мной они пришли! А я за водкой побежал, и дверь не запер! – разогнулся Алеша между спазмами рвоты, – Для меня этот нож был назначен!.. А Витек на себя принял. Словно я сам его убил…
Алеша ошибался. Я промолчал. Не было сил и времени разубеждать его, за кем на самом деле гнался Бес и почему он был так взбешен. И кто почти своими руками подставил Витьку под его нож…
Я собрал все силы, чтобы хоть на секунду выкинуть из головы жестокие слова, которыми я безжалостно терзал друга сегодня по телефону, и которые теперь раздирали мою память. И еще я знал, что это в моей душе теперь навсегда – до конца жизни уже никогда не забыть и не простить себя за это.
Зажмурившись, я постарался не слышать ничего, кроме реальных звуков – как полоскало Алешу. Но только явственнее увидел, как Зяблик лежит сейчас там, в страшной, захламленной комнате. И его, не закрытые глаза, не моргая, остывают. А мои ладони все еще помнили судорожное подергивание умиравшего Витькиного тела. Этого ничем не искупить, сколько не пытайся.
– Ну и куда мы теперь? – спросил Алеша, вытирая рот.
Идти было некуда. Таких мест для нас больше не осталось.
27
В доме Ёсифа Шмеерзона всегда было ужасно шумно. Квартира напоминала не то проходной двор, не то – блат-хату. К пьющему бывшему скрипачу постоянно кто-то заходил. Причем гости самого низкого пошиба. Сосед-алкоголик с пятого этажа, с опухшей рожей и погасшим бычком в углу рта, или дворник, провонявший какой-то кислятиной, придурковато лыбившийся беззубым ртом. Все эти типы, и еще бог знает сколько алкашей, из окрестностей винного отдела ближайшего гастронома, привыкли, что сюда можно завалить погреться, а еще лучше – выпить. Опускающийся на дно, искалеченный скрипач пускал в свою запущенную квартиру любого, кто готов налить полстакана портвейна, или просто так.
На второй день нашего пребывания здесь, Старкова начала бороться с этим явлением. Теперь она сама открывала дверь и выпроваживала частых отвратительных гостей, а хозяин дома – тощий длинный Ёсиф только маячил у нее за спиной, виновато пожимал плечами и звал «заходить на будущей неделе».
Эта квартира стала нашим логовом с тех пор, как мы окончательно перешли на нелегальное положение. Я надеялся – на день, на два. Чтобы закончить дело, начатое летом и казавшееся таким простым. За эту пару дней мы должны были сделать запись. Так, как сможем – другого раза у нас больше не будет.
Я сознавал, что дольше прятаться не имеет смысла. И, как только запись будет сделана, собирался выходить из подполья. После этого начнутся другие дела. От которых нельзя увильнуть. Да я и не собирался. Предстояло отдавать долги. Причем я уже знал, что все долги, которые успел наделать, отдать не получится – мне помешают. Но, что сумею отдать главный долг, прежде чем меня заберут, и начнется череда испытаний – я сильно надеялся.
