Андрей Остальский - КонтрЭволюция
«Неужели не хуже, чем «Щит и меч»?» — удивился юный Софрончук.
— Лучше в сто раз! — отвечал Паклин.
Насчет «лучше» он, конечно, не поверил, но впервые в жизни взял книгу в библиотеке, и действительно — оторваться не мог. И потом перечитывал в разные периоды жизни несколько раз, даже со счету сбился, сколько.
Но сниться ему никогда ничего подобного не снилось, такое случилось впервые. Причем неожиданный поворот: Вием оказался он сам, Софрончук. Привели его какие-то ведьмы в залу. И говорят: посмотри на панночку, ужас, как хороша! Он приказал: поднимите мне веки! Тут кто-то прижался к его уху, зашептал жарко: не смотри, не смотри! Пропадешь! Но он упрямо повторил: кому сказано, поднимайте веки! Я — полковник госбезопасности! Выше вас по званию. Делайте, что приказано. И как только подняли веки, что-то произошло, музыка ударила по ушам, свет зажегся, ведьмы завопили. И вроде что-то такое он разглядел удивительное в центре зала.
Но что именно — не запомнил. Проснулся от того, что репродуктор на всю катушку играл гимн СССР. Глуховатая уборщица имела привычку слушать радио, а потом выключать забывала. А он возвращался в номер после полуночи, когда трансляция уже прекращалась и репродуктор молчал. Но зато в шесть утра — во всю мощь — «Союз нерушимый республик свободных…».
Выключив радиоточку, Софрончук еще несколько минут очумело сидел на кровати и думал. Что означает приснившийся сюжет? Что не надо особенно в Пушистую вглядываться? Но по службе-то как раз надо присмотреться. Иначе зачем всю эту катавасию было затевать? Да и не верил он нисколько в вещие сны.
Накануне он был настолько поражен внезапным разоблачением, что и не рассмотрел толком объект. Теперь у него был второй шанс.
С самого утра поехал в управление. Ему надо было убедиться, что подслушка в квартире Пушистой действительно отключена, как ему докладывал полковник Жудров. Софрончук при этом сделал вид, что разочарован тем, что техника подводит.
— Ничего не можем сделать, — разводил Жудров руками. — Техника же наша собственная, нашего НИИ разработка… Но аккумулятор-то японский, когда садится, приходится Центр запрашивать и терпеливо ждать… Я вчера звонил, говорят, раньше января не будет, и не мечтайте. Может, вы, товарищ полковник, поспособствуете как-нибудь?
«Ну, кажется, пронесло! — радовался про себя Софрончук. — Не знают о моем позоре вчерашнем… И не надо их просвещать — все равно это ничего не даст, если только идиот участковый не пойдет болтать… и еще Оловянная может прослышать… Но посмотрим, как дело пойдет, может, через несколько дней можно будет, сделав дело, в Москву вернуться. А пока что посмотрю все же на Пушистую поближе».
К тому же странное чувство его подталкивало — зависти, не зависти, ревности, не ревности… он не мог никак сформулировать, что это было. Но мысль мелькала примерно такая: почему всяким другим можно. И смотреть, и даже ухлестывать, любезничать. И дураку участковому, и этому надутому начальнику с «Волгой». И разным другим. Только ему — нет, нельзя, поглазеть даже всласть не разрешается. Должна же быть в жизни справедливость.
Нет уж, ведьмы, поднимите мне веки!
— Ну хоть прокладку мне добыли? Не японское производство, чай, — ворчал Софрончук.
— Добыли, добыли, — радовался Жудров.
— А сальниковую набивку?
— Все, все есть, в лучшем виде!
Правда, и то и другое оказалось самоделкой. Но так, может, оно и лучше, думал Софрончук, так правдоподобней.
Наташа открыла дверь в каком-то задумчивом, печальном, кажется, настроении. Никаких смешков и прочего. И про КГБ больше ни слова. Молча посторонилась, дала ему пройти на кухню. И какое-то новое совсем для него щемящее чувство вдруг он ощутил — что-то вроде неожиданной жалости какой-то, острого желания утешить. Попытался вспомнить, когда испытывал еще что-то подобное. Пришел в голову давний эпизод из детства, когда он нашел в траве желтого, очень симпатичного лягушонка. И так он ему понравился, что решил юный Софрончук ему помочь — отнести в реку. Осторожно опустил его в воду, но лягушонок не поплыл, а тут же утонул. Софрончук попытался его спасти, но не смог найти на дне. И даже если бы нашел: что, искусственное дыхание ему делать, что ли? Оказалось, это был травяной лягушонок, не умевший плавать.
«При чем тут та старая история с лягушкой? — сердился сам на себя Софрончук. — Просто совершенно ничего общего».
Отправился на кухню, довольно ловко справился с краном, поставил прокладку и набивку. Все завинтил. Кран больше не тек!
— Вот, хозяйка, принимай работу! — позвал он. Наташа пришла, посмотрела. Сказала:
— Ну, здорово, спасибо! А то я уж и не рассчитывала. Возьмите вот, три рубля. И не вздумайте отказываться.
Пришлось взять. Иначе на легенде надо было крест ставить.
— Бутылки у меня нет… Но, может, чайку с конфетами? — рассеянно спросила Наталья.
Софрончук взглянул на часы, сделал вид, что что-то высчитывает. Сказал:
— Не откажусь, спасибо. Время у меня есть, я у вас быстро управился.
Уселся за стол, Наташа налила ему чаю. Села сама напротив. Можно было наконец разглядеть ее хорошенько — с расстояния полуметра.
«Не смотри!» — кричали ведьмы в голове.
Но он посмотрел.
Экие глаза, однако. Огромные, подернутые какой-то тончайшей дымкой, что ли, светло-карие, нет, нет, зеленые, фисташковые глаза. Ошеломленный, он вдруг понял, что их цвет непостижимым образом то и дело меняется — в зависимости от того, какой на них свет падал, что ли… А может, и от ее настроения или каких-то других, внешних процессов. От состояния геомагнитного поля, например…
Вдруг Софрончук почувствовал что-то странное — будто кто-то схватил его за шею и стал сжимать. Это ощущение было настолько явным, настолько физическим, что он даже непроизвольно поднес к шее руку. Стал судорожно глотать горячий чай, вроде помогло чуть-чуть.
А потом он взглянул опять — и провалился. То ли летел, то ли падал в темно-зеленую бездну. Ничего подобного никогда в жизни не испытывал. Когда опомнился, вынырнул, то почему-то оказался на ногах. Он стоял, прижавшись к стенке, не способный разговаривать. Боялся, что и вздохнуть толком не сможет. А Наташа спрашивала его о чем-то. Он не понимал. Наконец разобрал: она беспокоилась, спрашивала, все ли с ним в порядке. Какой уж тут порядок. Напротив: катастрофа-с. Финиш. Абзац. А вслух сказал: «Э-э… ну-у… в общем… Нормально. Все. Хм…»
Она смотрела на него с изумлением и бог его знает, что думала. А Софрончук, вернее его дух, сидевший где-то на потолке и наблюдавший за происходящим сверху, думал, что вот дожил он до сорока семи лет, считая, что все главное про жизнь давно постиг. А уж про женщин тем более все знает. Пару лет назад, когда сын Мишка, дурачок, вообразил что-то такое невозможное про Милу с четвертого этажа, заявил, что жить без нее не может, Софрончук вправил сыну мозги. Отозвал дурачка прыщавого в сторонку и объяснил, что это гормоны его отравили, что ему просто нужна сексуальная разрядка. Физиологически необходима. А рядом Мила, миленькая, конечно, такая Мила. Королева красоты шестого подъезда. А может, и всего девятого корпуса! Объяснил он тогда сыну, что вместо Милы вполне могла бы быть Лена какая-нибудь, или Оля, или Маша. Или даже экзотическая Маргарита, в просторечии Рита. Нет, не любая другая, конечно, но таких, которые подошли бы, немало. Мишка тогда обиделся. Убежал, хлопнув дверью. В тот же вечер вернулся, но долго еще потом дулся и отворачивался. А недавно вдруг наклонился к отцовскому уху за столом и сказал: отец, ты был прав. То есть — абсолютно. Софрончук в первый момент даже не понял, о чем он. Много их, подходящих, сказал Мишка. Все они одинаковы. Ну, вот видишь, добродушно сказал тогда Софрончук сыну. А ты переживал…
И вот теперь…
И вот теперь мудрость опрокинута. Все опровергнуто. Оказалось, что есть такой, совсем особенный тип женщины, именно для него, для Софрончука, созданный. Все сложилось: то, какие у нее глаза. И какие плечи обворожительные. То, как она движется грациозно, сама, наверно, и не подозревая об этом. В софрончуковском организме все это вызывало странную физиологическую реакцию, нечто похожее даже на боль. Вот губы… Оказывается, такая именно форма женских губ волнует его, Софрончука, совершенно невероятно, переворачивает все внутри. Невозможно спокойно смотреть, когда они такие… как это называется: припухлые, что ли? Или просто — полные? Восточные слегка, так кажется… То ли армянские, то ли семитские или негритянские… А бог его знает! Губы находятся в противоречии с остальными, правильными чертами лица. Но именно это столкновение на него, на Софрончука, почему-то действует совершенно гипнотически. Включает какой-то никогда не использовавшийся до сих пор механизм, который впрыскивает в кровь могучий гормон. Будь они, эти губы, хоть на миллиметр, хоть на микрон другие, тоньше или толще, и не было бы никакого колдовства. Гормон не работал бы. Это как код какой-то, как пароль. Точно угаданный на этот раз, он что-то такое открыл, освободил, выпустил наружу.
