Александр Шакилов - Культурный герой
«Вот ты ж паскудство какое, — хрипел Старлей, пробивая дорогу локтями, а иногда и кулаками. Он с трудом поспевал за Киром, который просачивался между потными спинами идущих впереди, как тень. — Да ёб же ж твою мать! И твою! И твою тоже!»
На ногу Старлею наступили, ухватили за локоть, горячо задышали куда-то в пах. На секунду Старлей задумался, а не воспламенить ли к чертям всю улицу — но огня тут хватало и без него.
На площади стало попросторней, хотя и здесь народу собралось, как сельдей в бочке. Или кильки. Тьфу, черт, и здесь она, проклятая. Неожиданно Старлея сцапали за руку, и, оглянувшись, он увидел Максика. Лицо поэта лоснилось от жара, а глаза безумно блестели. В красном свете горящих зданий Максик поразительно походил на коня рыжего, третьего вестника апокалипсиса.
— Вот он, последний аккорд! Заключительная строфа. Падение Вавилона, моя поэма, как я и предрекал…
— Да хрен же она падет, — сказал Старлей, глядя на пересекающую площадь Стену.
Стена и вправду падать не собиралась. Напротив. Никогда она не выглядела такой крепкой, такой — Старлей порылся в скудном словаре и нашел: такой внушительной. Стена внушала. Даже тем, кто ненавидел ее, — а Старлей Стену ненавидел больше всего на свете, даже больше пыхтящего над загривком майора, ненавидел ее сейчас, побывав в сметанистой толще, еще сильнее, чем прежде, — даже Старлей не мог не признать, что Стена внушает. Ужас? Благоговение? Отвращение? Старлей заметил впереди светлую футболку Кира и, стряхнув бормочущего Максика, ломанулся сквозь толпу.
— Ну что, Ирку видишь?
Кир обернулся, и Старлей попятился бы, если бы не был плотно сжат со всех сторон напирающими людьми. Взгляд у Кира был совершенно безумный.
— Так уже было, — сказал Кир. — Сто раз, и двести, и тысячу. Они уходят в Стену.
Сталей оттолкнул старуху, совершенно голую и с ног до головы перемазанную килечным соусом, — не давешняя ли это бабка? — и полез на бетонную тумбу. Впереди, там, где из площади вздымалось основание Стены, людские головы клубились одним кочковатым морем. Люди шли, одетые и голые, женщины, старики и дети, и взрослые мужчины, они шли и уходили в Стену. Старлею даже показалось, что он слышит жадное чавканье и урчание, — но, возможно, это чавкала под ногами плоть задавленных и урчали предвкушающие сытный пир сааабааачкиии. Старлей приподнялся на цыпочки, чтобы видеть лучше, но кто-то ухватил его за штанину и потащил вниз. Он забарахтался и заорал от ужаса, потому что стало ясно — и ему быть раздавленным. Крепкие пальцы ухватили Старлея за шиворот и выдернули из-под ног толпы.
— Спасибо, Кир. Считай, с меня причитается.
— Дебил. Ты что, не понимаешь — ты мне нужен живым.
Толпа неумолимо подтаскивала их к Стене. Даже пожелай они сейчас развернуться, даже воспламени Старлей огонь в тысяче сердец за раз, на смену воспламененным пришла бы новая тысяча. Так затягивает вглубь морское течение: выгребай не выгребай, а все равно окажешься на дне, в темной прохладной мгле. Только эта мгла не была прохладной. От Стены несло жаром, и она тонко и ровно гудела, как перегревшийся радиатор.
— Блин! Ну и что теперь?
— Теперь, — Кир взял Старлея за руку и сжал так, что у того слезы на глаза навернулись, — теперь мы пройдем сквозь Стену. Или окажемся в ней с этой толпой идиотов. Up to you.
Старлей закрыл глаза, как будто увиденное могло убедить его остаться внутри. Уже навсегда.
— И нечего там видеть, — пробормотал Старлей, перешагнул через что-то мягкое, кинувшееся ему под ноги, сделал еще шаг — и сметанистая паутина сомкнулась вокруг него.
Прекрасен лес в осенней позолоте. Прекрасен он по утренней поре, когда лягушки квакают в болоте, и тонко плачет иволга в норе. Или дыре. Или, наконец, в дупле, где бы она там ни плакала.
Лес был и вправду прекрасен. Раскинувшийся на холмах и наряженный во все оттенки рыжего, золотого и алого, с редкой темной зеленью хвойных пород. На полянке в самой середине леса был разбит лагерь. Над весело потрескивающим костерком висел котелок, в котором закипала вода для чая. В чаще тюкал топор: кто-то рубил дрова. Присевший у костерка с ручкой и блокнотом Игрек мучительно морщился. Когда сзади послышались шаги, он с облегчением отбросил исчерканный блокнот и обернулся.
— Представляешь, совсем писать отвык. Все печатал и печатал, и теперь, как дурак, все вспоминаю, как же эти кривульки от руки выводить.
Кир ничего не ответил. Он присел на корточки у костра, поддел на веточку котелок и поставил его на землю. Развернул бумажный пакет и засыпал в котел заварку. Игрек вздохнул:
— Все грустишь? Правильно, грусти. Ирка такая девчонка была, надо, чтобы о ней погрустили. А я не могу. После того как эта мегера меня в губы поцеловала, совсем не могу грустить.
— Не мегера. Медуза, — автоматически поправил Кир.
— Whatever.
— И она стоит у тебя за спиной.
Игрек подпрыгнул и обернулся, но Медузы, конечно, там не было.
Послеобеденные часы Медуза предпочитала проводить в железной бочке с водой. Бочку с большим трудом отыскали на старой автозаправке Марсий и Старлей, и до сих пор бочка попахивала бензином. Медузе это не нравилось, но даже пахнущая бензином вода лучше, чем никакой воды вообще.
— Я пересыхаю, — томно стонала Медуза. — Мне нужен океан.
— Будет тебе океан, — обещал Кир таким голосом, что сразу становилось понятно: не увидеть Медузе океана как собственных ушей. За неимением оных. Слышала она боковой линией, и слышала, надо сказать, преотлично, поэтому Игрек на всякий случай понизил голос.
— А я расчеты почти закончил. Если Старлей не врет и не ошибается, вечером узнаем, в какую точку ей засадить.
Кир опять ничего не ответил. Обняв колени, он смотрел в огонь. В лесу смолк топор, завизжала пила, и тут же сварливо заругался Лешак: «Сухостой рубите, ироды, сухостой! Что ж вы по живому дереву!» Заржал Старлей, тоненько захихикал Марсий. Спускались сумерки. Кир смотрел в огонь долго, до тех пор пока угольки не подернулись золой. Лишь в центре еще алели редкие искорки. Тогда из углей высунулась уродливая башка Саламандра.
— Да что вы, очумели, что ли? Холодно, блин!
Кир встал и подкинул в костер дров. Саламандр завозился, устраиваясь поудобней, отогревая рыжую, в черных пятнах шкуру.
Ночью пошел дождь. Дождь залил костер, и жалобно стенающий Саламандр очутился посреди большой лужи. От лужи шел пар. Вода, соприкасающаяся с кожей Саламандра, пузырилась. Дождь промочил палатки, и над лагерем стояли стоны и ругань. Лишь Медуза блаженствовала. Она вылезла из бочки и дефилировала под толстыми струями, покачивая бедрами, как модель на подиуме. Щупальца ее фиолетово светились. Медуза и обнаружила скрывающуюся в кустах беженку. Не особенно церемонясь, она выволокла беглянку на середину поляны и заверещала: «А вот кто шпионку поймал!»
При ближайшем рассмотрении оказалось, что девушка — вовсе не шпионка. Клацая зубами и трясясь от холода, в облепившей ноги драной юбке и нелепой обгоревшей кофте, посреди поляны стояла Анжела.
— Ух ты! — восхищенно присвистнул Старлей. — А я думал, из города только мы с Кирюхой спаслись.
Игрек приосанился и разгладил мокрые пряди надо лбом. Марсий, бабник известный, как и все сатиры, достал откуда-то щетку и принялся расчесывать шерсть на ногах.
— Ты дустом еще посыпься, дустом, а то блохи ведь полюбовницу твою заедят, — злобно прошипела Медуза. Ее раздражало, что она теперь не единственная дама в лагере.
— Спокойно! — прикрикнул Кир.
Хотя никто особо и не волновался.
Кир подошел к девушке и накинул на ее дрожащие плечи плащ-палатку.
— Ты откуда взялась?
Анжела подняла на него огромные, как небо, глаза и прошептала:
— Из города. Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я буду хорошей-хорошей. Честно.
— Кто же тебя прогоняет? — хмыкнул Старлей. — Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем.
Кир обернулся:
— А ну цыц. Из города? — Это снова Анжеле. — А как же ты из города вышла, милая?
Анжела потупила глаза, сжалась, кутаясь в плащ-палатку.
— Не помню. Там, на площади… — Она замолчала на минуту, будто воспоминания давались ей тяжело. — Была толпа. Дома горели. На меня набежал Максик… Нет, Максик стоял на тумбе и читал стихи, что-то о падении Вавилона. Потом он упал и закричал, но его все равно затоптали. Я побежала обратно…
Кир сжал ее плечо.
— Ты Ирку… Ирку с Венькой не видела?
Анжела помотала головой:
— Я уже никого не видела. Дым очень глаза ел, и я плакала, мне жалко было Максика. Он все же хороший был, глупыш. Цветы мне носил. Я плакала и бежала, меня толкали, а потом стало свободней, и я еще быстрей побежала. Потом… Потом сзади все замолчало. Вообще всюду, только сааабааачкиии на луну выли. Была такая полная луна…
