Александр Шакилов - Культурный герой
— Пшел вон, половой! — рявкнул Старлей.
— Ну что ж вы так, — заныл официант. — У меня работа, дети малые. Я бы сам на эту кильку не смотрел, глаза б мои ее не видели, но служба, служба. Ноблес оближ.
Кир молча сунул ему две смятых сторублевки, и официант исчез как не бывало.
— Ноблес пошел облизывать, — констатировал Старлей и разлил водку.
Выпили не чокаясь. Кильку Кир скормил сааабааачкеее, которая от греха подальше таилась под столом и только механически жужжала временами, когда хвостовые вентиляторы перегревались.
Когда выпили по второй, на лестнице послышались спотыкающиеся шаги, и в погребок ввалился Максик.
— Ыыыы. Кирюха, пропащая душа. Василий, сколько лет, сколько зим. Родные мои, разлюбезные!
С трудом добредя до столика, он полез слюняво целоваться. Старлей с отвращением отпихнул поэта, и тот несомненно бы рухнул на пол, на прокорм сааабааачкеее, если бы Кир ловко не подхватил его и не усадил рядом. Поэт сгорбился, растопырил локти и вожделенно уставился на водку. Налили и ему. Выпили.
— Ты чего гуляешь-то, Максик? А кто музу будет ублажать?
— Ах, Кирюха! — Тот отчаянно махнул рукой. — Какая муза? Завод наш закрывают, понимаешь? Рас-ик-расформировывают. Буду я теперь безработный и бездомный, голодный и сирый…
— Поэту полагается быть голодным, Максик.
— Это смотря какому поэту. Какому-нибудь прощелыге, который лимерики в Газету пописывает, поголодать в самый раз. А я такой слой поднимаю, такую глыбину. Поэму пишу. Мне без еды никак, не осилю иначе, изойду мукой танталовой.
— Атлантовой?
— Ну и атлантовой тоже.
— Так о чем поэма-то?
— Называется «Падение Вавилона». О падении Вавилона.
— Ну и что там с Вавилоном?
— Он пал.
С этими словами Максик уткнулся мордой в тарелку из-под кильки и больше не шевелился.
— Исстрадался, бедняга. — Кир заботливо прикрыл тощие плечи поэта собственной адидасовской курткой.
— Да ну его, — отмахнулся Старлей. — Пиздит только. Все они пиздеть горазды. А вот как в Стене сидеть…
— Ничего, еще насидятся. Если мы этого, конечно, оперативно не предотвратим.
Выпили и за это.
Стена стояла над городом. Уже не на дальних подступах, не по заросшим коттеджами и складами окраинам, а по самым центральным улицам наступала она. Ее высокотехнологические шпили и уродливые башенки напомнили бы горожанам кафедральный собор, если бы кто-нибудь из них видел кафедральный собор. Сейчас же стену сравнивали с гигантской ладонью, когтистыми пальцами нависшей над зданием мэрии, облисполкома и военкомата. Ночами на центральной площади жгли книжки и водили хороводы. Полуголые парочки скрывались в подъездах, где становились совсем уж голыми и вовсю занимались любовью, потому как последние дни, Стена.
Когда Старлей и Кир вывалились из погребка, оставив тонко посвистывающего носом Максика, уже смеркалось. Однако веселье на городских улицах только начиналось. На всех углах стояли лотки, и грудой за ними были навалены консервные банки. Орали лотошники: «Килька! Килька в томате, бесплатно! Берите кильку!»
Кильку брали, потому что никакой другой еды в Городе давно не осталось.
Старлей пропустил старушку, шмыгнувшую через дорогу, — к груди бабки любовно были прижаты два десятка банок с килькой, — и недоуменно мотнул головой:
— Че это за история с килькой?
Кир остановился на минутку, закурил, прикрывая ладонью огонек зажигалки. Тут же к нему приблизились два аккуратных тушканчега, роста среднего, из особых примет — красная патрульная повязка на локте. Сталей инстинктивно напрягся, собираясь воспламенить взглядом, но Кир успокаивающе положил руку ему на плечо.
— Курение.
Вредит.
Вашему.
Здоровью.
Тушканчеги говорили хорошо отлаженным дуэтом. Голоса у них были механически-звонкие, но скорее приятные.
— Будьте.
Любезны.
Сдать.
Ваши.
Сигареты.
Представителям.
Общественного.
Патруля.
Тушканчеги синхронно вытянули правые клешни, и, к удивлению Старлея, Кир безропотно вложил пачку в клешню переднего тушканчега. Тот радостно взмахнул антенной, и патрульные укатились. Кир немедленно извлек из кармана непочатую пачку «Пэл Мэла».
— Что это было, а? — Старлей изумленно хлопал глазами.
— Новый общественный порядок. Оказалось, что сигареты каким-то образом вредят усваиванию кильки.
— Да че тут вообще происходит? Что за хуйня с этой килькой, и с каких пор кризорги тут распоряжаются?
— Ты, брат, слишком долго куковал в Стене.
Тут Кир ухватил Старлея за рукав и толкнул в подворотню и сам прижался к стене. Мимо них по мостовой промчалась цепочка людей. Все они были голыми, у некоторых рты перемазаны чем-то красным — Старлей было с ужасом решил, что кровью, но спустя секунду разглядел зажатые в руках бегущих банки. Не кровь, понял он. Томатный соус. Всего-то томатный соус.
Цепочка с гиканьем пронеслась и скрылась в сквере на подходе к Центральной площади. Старлей обернулся, взял Кира за грудки и тихо, но страшно спросил:
— Ну?
Кир аккуратно отцепил пальцы Старлея от своей футболки, разгладил смятое и только после этого ответил, таким же полушепотом:
— Палки гну. Ты чаааееек видел? А дееельфииинооов?
— Ну видел, и че?
— А почему из чаек и дельфинов получились чааайкиии и дееельфиииныыы?
— Дык, дураку известно. Тушканчеги как в море насрут, так сразу там все мутирует. У них же в дерьме наноботы.
— Ага. А если ты человека хочешь в чееелооовееекааа превратить?
— В смысле?
— В смысле, дерьмо тушканчеговое люди все-таки жрать не будут. Свое еще кое-как, а тушканчеговое им не по вкусу. Но что-то ведь им жрать надо, а в городе блокада третью неделю, Стена отрезала центр от области. Вот и жрут…
— Кильку?
— Кильку.
— Вот дерьмо.
— Не то слово.
В переулке позади них что-то шумно взорвалось, зазвенели разбитые стекла. Небо над сквером перечеркнула падающая звезда — то ли кто-то пальнул из ракетницы, то ли валился на город сбитый тушканчег. Старлей боязливо оглянулся.
— Пошли отсюда, а?
— Пошли.
На площадке Кир долго звенел ключами, покашливал и шаркал ногами — так долго, что Старлей возмутился:
— Да чего с тобой, а? Чего ты возишься?
Кир поморщился:
— Ирка. На нее апокалипсис повлиял довольно странно. То есть не странно, если подумать, обычно повлиял, но я не ожидал.
— Гуляет? — сочувственно вздохнул Старлей.
— Не то слово.
— Бить пробовал?
— Не люблю насилия.
— А зря. Иногда очень даже помогает.
Наконец Кир открыл дверь, и они вошли. Свет в квартире не горел. Закат за окнами давно потух, да и не было толком заката — половину срезала Стена. Кир щелкнул выключателем. Лампочка мигнула, вспыхнула на секунду ослепительно ярко и погасла.
— Ирка?
Никто не ответил. Кир цвикнул колесиком зажигалки и поднял огонек высоко над головой. Комната едва осветилась, обозначился стол у окна и стоящая на столе чернильница. Три обезьянки: не слышу, не вижу, молчу.
— Ирка?
Старлей ткнул Кира под локоть. Огонек вздрогнул, по стенам заплясали тени. На столе, под чернильницей, лежала записка. Кир аккуратно вытащил ее и прочел вслух:
Дорогой мой,
сил нет больше терпеть. Кирочка, солнце, люблю тебя очень, так и знай: что бы ни случилось — люблю. Мы с Венькой съели кильку и ушли на площадь. Я знаю, ты бы никогда так не поступил, поэтому и не ищи нас. Еще раз люблю, люблю.
Твоя Ира— Вот жопа, — сказал Старлей. — Совсем баба спятила.
Кир ничего не ответил. Он смял записку, подхватил чернильницу и со всей силы запустил в окно. Стекло разлетелось со звоном. Тяжелая чернильница и легкий бумажный комок улетели в темноту. Потом Кир развернулся к Старлею — в сумраке тот не смог разглядеть выражения его лица — и ровно сказал:
— Пошли.
— Куда?
— На площадь.
— Ты че, дурак совсем? Они черт знает когда ушли, не догонишь.
Но Кир не слушал. Кир уже был на лестнице, бежал вниз, одним махом прыгая через три ступеньки.
— Вот ёшкин жук! — И Старлей поспешил за Киром.
До площади оказалось трудно добраться. Туда текла плотная толпа. Кое-где над толпой вздымались оранжевые гривы факелов. Дома по сторонам дороги горели, ветер носил газетные листы. Невыносимо чадило паленой собачьей шерстью. Какая-то потерявшаяся в толпе женщина надрывалась неподалеку: «Димочка, вы не видели Димочку? Люди добрые, да что же делается! Димочка мой…»
Над улицей барражировали тройки тушканчегов. Кто-то швырнул в тушканчега бутылку с зажигательной смесью, на месте твари вспухло огненное облако. И визгом разрезали воздух горячие осколки, люди шарахнулись, и сзади пронзительно заверещало женским голосом — задавили.
