Тони Хендра - Отец Джо
Вот отец Джо смог бы показать мне эту связь. Как-нибудь, когда-нибудь, но смог бы. Я слепо верил в его способности. Этот вопрос находился в его компетенции, а в своей области отец Джо был ученым мирового класса.
Однако дело подождет до завтра. Сейчас же, подумалось мне, эта штуковина — Бог, сила, закон или что там еще — хочет, чтобы я заглянул в ближайший паб и отметил событие.
Что я и сделал.
Глава семнадцатая
У отца Джо и в мыслях не было приписывать все это себе. Да и не годился он на роль лидера группы поддержки. В его словаре не было таких слов, как удача и неудача. Они подразумевают конечное состояние, а его гораздо больше интересовал сам процесс — как выйти за пределы самости, как найти закон или силу, которую он называл Господом, любить ее и прислушиваться к ней, — процесс, не имевший конечного состояния, не имевший такой точки, в которой его можно было бы измерить и определить как удачу или неудачу.
Отец Джо был на седьмом небе от счастья — я сказал ему, что, возможно, вернусь на путь веры. Но нашел этот путь я сам; теперь, когда я разглядел дорогу — не шире оленьей тропы, через подлесок, но все же, — он отказался приписать заслугу себе, хотя я осыпал его благодарностями. Он лишь поблагодарил в ответ. Я никогда не стану галочкой в его зачетной книжке «там, наверху».
Я знал этого человека вот уже тридцать три года, больше половины всего того времени, какое он провел в монашестве. Через несколько недель наступала шестидесятилетняя годовщина. Шестьдесят лет назад, в 1928 году, в возрасте девятнадцати лет он постригся в монахи, дав торжественный обет постоянства, послушания и духовного совершенствования, записанный на листе пергамента и помещенный на алтарь. Первое и строжайшее правило святого Бенедикта: запиши.
Если не считать Первую мировую, о которой отец Джо почти ничего не знал по причине своего юного возраста он стал свидетелем всех событий этого ужасного, алчного, убийственного века. Что с ним было в Великую депрессию? Жил в бедности. А во Вторую мировую? Пребывал в покое. Как пережил «холодную войну» с ее тиранами-капиталистами (черт их побери) и революционерами-коммунистами (дьявол их забери)? В любви к врагам своим. Даже теперь, когда нелепый конфликт начал рассасываться — благодаря таким людям мира, как Иоанн Павел II и Михаил Горбачев, благодаря упрямым европейцам, моим ровесникам и их родителям, которые, несмотря на свою откровенную легкомысленность и бесконечную вздорность, тем не менее остались поколением мира и не купились на рейгановские карикатуры русских, не спасовали перед его трусливым оружием массового уничтожения. После всего ужаса и угроз, кошмарных сценариев войны и балансирования на грани самое бессмысленное и опасное противостояние за всю историю планеты заканчивалось без единого выстрела. Pax — простое, неподвластное времени слово, пребывавшее в сердце бенедиктинской традиции, которая пережила все муки и судороги Европы, от Карла Великого до Черчилля, победило в «холодной войне». Даже в самый ужасный век всей истории человеческой дух отца Джо возобладал. Может, его вера в силу молитвы не так уж и безосновательна.
Иной раз я размышлял — излюбленное времяпрепровождение моего поколения — о том, что бы случилось, одолей нацисты Англию. Они наверняка бы стерли Квэр с лица Земли, да и отца Джо тоже. Нацисты уничтожали католиков, в особенности католических священников с таким же тщанием, как и остальных своих жертв. Но бенедиктинцы не сдались бы. Другие «отцы Джо» вышли бы из реки черных сутан, чтобы основать другие «Квэры». И раньше изверги, подобные нацистам, уничтожали целые нации; они вырезали монахов, а монастыри сжигали за одно то, что их обитатели отказывались сражаться, укрывали беззащитных, встречали ненависть любовью.
Те могущественные империи, а также алчность, насилие и ненависть, неотъемлемые их свойства, ушли, канули в Лету. Где теперь вестготы, викинги, Золотая Орда, Испанское королевство, венецианцы, моголы, непобедимая Британская империя, в которой солнце никогда не заходило и не зайдет? Где теперь те великие народы, на чьи деяния другие правители взирали с завистью и чьи имена теперь затрудняются вспомнить даже ученые? Все эти аббасиды, франки, ломбардцы, сарацины, мадьяры, оттоманы? Ушли, исчезли.
А вот отец Джо, великий в своей кротости, все еще жив и процветает, хотя прошло уже полторы тысячи лет других таких «отцов Джо».
Многие годы я видел только своего друга, стараясь не потерять его, как бы при этом ни терялся на своем жизненном пути, и в то же время позабыл о когда-то сильном ощущении великой традиции, в которой Квэр занимал свое место. При всем моем вероотступничестве или атеизме, а еще точнее — элементарном равнодушии к божественному, отец Джо оставался человеком исключительных качеств, чья мудрость и ненавязчивая харизма выходили за пределы религиозных и монастырских норм, определявших его жизнь. Однако Квэр я отодвинул в сторону.
И вот теперь, как будто порывшись на чердаке и наткнувшись на давно забытые сокровища, я начал вспоминать то глубокое волнение, которое испытал, узнавая о его неизменности, о том, что некоторые традиции не канули в Лету, а остались, отказавшись подчиниться бесконечному давлению перемен. Я вспомнил открытие, связанное с историей — что она вовсе не каталог умерших, похороненных и окутанных тьмой веков, а новый безграничный мир, ждущий своего первопроходца, и если подойти к нему непредвзято, если разглядеть в его народе людей, а не факты, таких же современников в своем времени, как и мы в нашем, которые думали и чувствовали, как и мы, то мертвые оживут и предстанут как равные нам, а не темные и безнадежно отсталые. Чтобы узнать человечество целиком и полностью, нужно взглянуть на него как на нечто неизменное и в то же время постоянно меняющееся. Квэр и бенедиктинская традиция стали моими вратами на пути к этим открытиями, необычным живым примером, частью которого я являлся и который показал историю яркой и живой.
В последующие дни я погрузился в чтение, стараясь узнать, что случилось с Церковью за время моего отсутствия. В том, что произошло, хорошего было мало.
Внушительная цепь событий и лиц, растянувшаяся почти на два тысячелетия, какое-то время назад восхитившая даже прыщавого подростка вроде меня, оказалась не просто прерванной, но выброшенной на свалку. Как будто лишь отдельные звенья этой цепи — промахи и грехи официальной Церкви — имели значение, но никак не сотни тысяч остальных звеньев — добрые и великодушные люди, священники и миряне, души, изо всех сил стремившиеся к вере, благим деяниям, наделенные добрым нравом, хоть и не без своих скорбей и разочарований. Они тоже составляют часть Церкви — на протяжении всех двух тысяч лет. Но наши доблестные реформаторы сочли их недостойными — пляской смерти из предрассудков и легковерия, тянувшейся тысячелетия.
Насколько я понял, реформаторы, возглавившие Церковь после Второго Вселенского Собора — в большинстве своем мои ровесники или чуть старше, — с легкостью поддались одному из самых страшных пороков нашего поколения, выросшего среди обломков Второй мировой войны: они осознанно пренебрегли чувством истории.
Я хоть в реформах и не участвовал, и сам был не без греха. Как и мои ровесники, я годами покупался на то, что шло гораздо дальше достойной порицания сентенции Генри Форда о том, что «история — это вздор». По нашей версии, история была не просто вздором, она была подозреваемым, врагом, неисправимым злом, вместилищем вечных неудач, убийственных заблуждений и страшных образцов для подражания. Именно в истории имели место всевозможные ошибки, именно там были совершены бесчинства — теперь-то мы уж знали. История осталась в прошлом, а мы родились вновь для Единственно Истинной Веры, и лишь перемены, благословляя все новое и теперешнее, вели к спасению.
В этом был наглядный урок, шедший гораздо дальше того хаоса, в который оказалась ввергнута Церковь. Отказ от обширного культурного наследия предков ради некоей современной теории был не просто самонадеянностью; это было массовым убийством, совершенным посмертно. Из подобного хода рассуждений и возникает геноцид. Массы — пусть даже они и мертвы — с их жалкими, ничтожными жизнями не идут ни в какое сравнение с великой целью, которая вот она, у нас перед глазами. А значит, сбросить их со счетов. Они никогда не существовали.
Один из непосредственных примеров этих «реформ» можно было наблюдать в церковных хорах аббатства. Если взрастить молодое поколение в презрении к истории, особенно истории собственной Церкви, очень скоро останется всего треть монахов, старых пердунов или молодых чудаков, которым просто-напросто нравится петь лишенные напевности тысячелетние гимны и следовать не имеющему силы, отрицающему самого себя полуторатысячелетнему Уставу.
